Заканчивался 1809 год. Наполеон прочно увяз в Испании, но со всей внимательностью и нарастающим недоверием наблюдал за политикой русского двора. Несоблюдение режима континентальной блокады[3], о чём было договорено в Тильзите и клятвенно подтверждено в Эрфурте, негласные сношения с Англией и продолжение старой дружбы с Австрией, неудавшееся сватовство к младшей сестре царя — великой княжне Анне Павловне, а до того — Екатерине Павловне, другие неприятности, калибром помельче, убедили императора французов в неизбежности похода на Восток: «Сокрушив Россию, я сокрушу Англию, ибо в этой стране спрятан ключ к победе над подлым Островом. Его же я удушу торговой блокадой и добью экспедицией в Индостан, которую совершу с усмирённым Александром!» Размышляя о России, Наполеон постоянно держал в уме Англию, так как она оставалась единственным препятствием для осуществления его геополитических планов.

Вторжение Великой армии за Неман предварила, а впоследствии сопутствовала масштабная экономическая диверсия. Опыт печатания фальшивых фунтов стерлингов британской короны весьма пригодился Наполеону, и он с удвоенной энергией взялся за подделку российского ассигнационного рубля. В Париже, на улице Вожирар, была устроена секретная типография, и поддельные российские банкноты начали поступать в Польшу доверенному лицу Бонапарта — тамошнему банкиру Френкелю. Именно ему предстояло наводнить Россию фальшивыми деньгами. Тут-то и свела судьба-индейка отставного ротмистра с тайным агентом банкира — шляхтичем Кшиштофским, добрым знакомцем и соседом Павла по имению. Догадываясь о затруднительном положении Овчарова, как-то раз за дружеским обедом Кшиштофский предложил ему взаймы, на правах старинного приятеля, солидную сумму в ассигнациях. Тот с радостью принял с неба свалившуюся помощь, и через пару дней поляк вручил ему оговорённые деньги. Дома Овчаров поспешил развернуть заветный свёрток…

— О, чёрт! Это же подделки! — в отчаянии воскликнул Павел Михайлович, в холодном поту перебирая купюры и поднося их к свету.

Первым желанием было ехать к Кшиштофскому и потребовать объяснений, но, успокоившись и поразмыслив, он передумал. Неплохой рисовальщик, намётанным взглядом он вновь окинул разложенные на столе купюры. Изготовленные на отличной, отдававшей лёгкой синевой бумаге, с чётким плотным рисунком и рельефным тиснением, они заметно превосходили оригинал. Подпись ответственного чиновника Ассигнационного банка на купюрах Кшиштофского была выгравирована, тогда как на подлинных российских банкнотах упомянутый автограф ставился вручную, пером и чернилами. И наконец, надпись «100 рублей ходячей монетою» была выгравирована с ошибкой. Вместо буквы «д» на ассигнациях поляка красовалась буква «л», и вся фраза читалась как«100 рублей холячей монетою». Впрочем, проблемы с буквой «д» на этом не заканчивались. На всех банкнотах слово «государственная» также шло через «л». Мозг Павла заработал в другом направлении. Авантюрное мышление, подстёгиваемое нуждой, подсказывало, что из сложившейся ситуации можно извлечь выгоду, и выгоду немалую…

Набивая руку, он испортил порядочно купюр, пока не удалось обвести чернилами выгравированную подпись банковского служащего, чтобы та выглядела натурально. Затем, уже другими чернилами, аккуратно пририсовал перемычку к букве «л», и она превратилась в «д». Однако слабая синева бумаги, рельефное тиснение и чёткий рисунок указывали на подделку.

«А что, ежели перед тем, как поработать пером, опустить ассигнации в отбеливающий раствор, а уж опосля пройтись чернилами?» — прикинул Овчаров и не замедлил осуществить задуманное.

Покойный родитель в часы досуга питал слабость к естествознанию, в особенности химия занимала его, и в одном из флигелей поместья им была устроена прилично оснащённая лаборатория. Благодаря батюшке молодой Овчаров также обладал известными познаниями в науках и, засучив рукава, взялся за дело. С помощью хлора синева на банкнотах Кшиштофского практически исчезла, но агрессивная среда полученного раствора вредила хлопковой структуре бумаги: банкнота расходилась лоскутьями прямо на глазах.

Поколдовав с неделю, ему удалось отыскать решение. Павлу улыбнулась удача, когда он поместил ассигнацию в остывающую печь. Умеренный жар русской печки старил, но не убивал бумагу и придавал ей лёгкую желтизну, размывая при этом «излишнюю» чёткость рисунка и рельефность тиснения, что делало купюры не отличимыми от оригинальных.

«Испрошу-ка я у ясновельможного пана вдругорядь взаймы, а там посмотрим. Бьюсь об заклад, неспроста всучил он мне фальшивки! Забота по доведению сих денег до ума не бог весть какая мудрёная. Глядишь, с процентами по закладной рассчитаюсь, да и само имение выкуплю!» — воспарил в дерзновенных мечтах Овчаров и отправился с визитом к Кшиштофскому.

За полверсты до усадьбы Буран, любимый конь ротмистра, насыщенной вороной масти, неожиданно захромал.

— Проклятье! — выругался Павел, спрыгивая на затверделую, схваченную лёгким морозцем землю. — Ах, вот оно что!

Опытный кавалерист, он безошибочно определил причину хромоты лошади.

«Быть сегодня Гераське под батогами! Не инако вдрызг пьяным подковы, подлец, ладил! И куда староста Леонтий смотрит?! Однако ж не с руки мне на хромой лошадке к гордым панам заявляться», — подумал Овчаров и хотел уж воротиться, как вспомнил об их кузнеце Ефиме, мужике справном и непьющем.

Пустив Бурана шагом, он размышлял, как половчее повернуть разговор с Кшиштофским. Смеркалось. Стоявший на крутом берегу Вилии просторный господский дом с колоннами и мезонином был залит светом, в окнах первого этажа вальсировали пары, с подносами сновали лакеи.

«Ага, да у них тут званый вечер, а я без приглашения, да и не при параде!» — бросив придирчивый взгляд на вычищенный и отглаженный сюртук, но, увы, не новомодный фрак, скромно выглядывавший из-под накинутого на плечи дорожного плаща, посетовал Овчаров, въезжая в распахнутые, обитые медью ворота.

Дворецкий Казимир, поджарый седовласый мужчина, напоминавший хорошо выезженного племенного рысака, с учтивым достоинством принял поводья и, отдав беспокойно фыркающего Бурана на поруки конюху и кликнутому Ефиму, провёл ротмистра в сени. Войдя в заполненную шумной толпой залу, Овчаров тотчас принялся искать глазами Кшиштофского, но тут его кто-то потрепал по плечу.

— О, пан Владислав! — по-родственному тепло поздоровался с отцом Кшиштофского Павел.

— Мы думали, вы в отъезде, а посему не прислали приглашения, — изобразив удивление на полноватом, слегка обрюзгшем лице, украшенном отвислыми пшеничными усами, неуклюже оправдывался пан Владислав.

Овчаров припомнил, как, забирая деньги, говорил Кшиштофскому, что намеревается покинуть родные пенаты по делам закладной, и понимающе кивал.

— Хенрик сей же час выйдет, он с дамами! — заговорщически подмигнул старый пан, неопределённо махнув рукой куда-то в сторону.

Кшиштофский появился в обществе юной белокурой красавицы. Раскрасневшаяся, разгорячённая шампанским и танцами барышня грациозно опиралась на руку своего кавалера и была воистину прелестна. Ротмистр не мог отвести от неё глаз.

— Экий ты, братец, право! Отчего не дал знать, что не уедешь?! И ужель не признаёшь нашу Эльжбету?! — с притворной укоризной пенял и без того неровно дышавшему и сбитому с толку Овчарову Кшиштофский.

— Здравствуйте, панна! — смущённо вымолвил он. — Примите мои нижайшие извинения, но я вас взаправду не узнал!

На лице Павла играла открытая, обезоруживающая своей искренностью улыбка.

— А я вас, напротив, помню по прошлому году! Мы вместе травили зайцев, и наша охота порядочно истоптала владения Дворжецких. Хенрик, наверное, не забыл, какое ужасное «фи» нам высказала пани Бронислава. — С лукавой иронией девушка взглянула на брата.

— Младший Дворжецкий всё ещё дуется. Удивляюсь, как он меня до сих пор не вызвал!

— Вытоптанные лошадьми и собаками поля определённо стоят дуэли, ежели сами хозяева, подобные своре борзых, не травили зайцев в компании столь очаровательной панны, — нашёлся с ответом начавший обретать обычную уверенность Овчаров.