— Разумеется, господин полковник, — поспешно оборвал его Павел. — Вот банкноты, по коим можно будет распознать подделки. — С этими словами он расстегнул мундир и извлёк три купюры, достоинством в десять, двадцать пять и сто рублей. — Взгляните! По этим точкам и росчерку на подписи, который чуть длиннее, чем на подлинных ассигнациях, вы узнаете фальшивку.

— Позвольте, позвольте! — Чернышёв вытащил бумажник и вынул из него аналогичные купюры. Действительно, на подлинных ассигнациях отсутствовали указанные точки, и росчерк на подписи контролёра Ассигнационного банка был немного короче, не говоря уже о том, что сама подпись, как и на всех остальных французских банкнотах, была выгравирована. — Отличная работа, Овчаров. А красненькие, насколько я понимаю, печатали по собственному почину?

— Истинно так.

— Превосходно. В таком разе я отправляю ваши изделия в Петербург курьерской почтой вкупе с моим сопроводительным письмом.

— Премного благодарен, господин полковник!

— Да что вы заладили: благодарен да благодарен! Главное, что дело наиважнейшее сладили. Стало быть, в Петербург взаправду желаете отправиться?

— Собираюсь, и вместе с невестой.

— А она, небось, прехорошенькая? — сатанинским блеском загорелись глаза его.

— Мила и умна, — сдержанно отвечал Павел. Покровительственная развязность, проявлявшаяся в манерах полковника, вперемешку с неприкрытым амикошонством порядком коробили его.

— От души поздравляю вас, ротмистр! Было бы недурно заручиться рекомендательным письмом от коменданта Москвы… скажем, к Аракчееву. Полагаю, его превосходительство вам поспособствует, — подумал о Бенкендорфе Чернышёв. — Вам надобно вдругорядь повидаться с ним. Прибывший давеча гражданский губернатор Обресков ведь не знаком вам?

— Не довелось, — покачал головою Павел. — Но ведь его превосходительство, как мы от него слышали, уже сложил с себя полномочия коменданта? — усомнился Павел.

— Вздор, с утра он ещё был комендантом! А посему письмо за его подписью будет выглядеть как должно. А что станок, его забрали французы? — сам не ведая, задал самый неудобный вопрос Чернышёв.

— Он… был при мне, — выдержав паузу, нехотя признался Павел.

— При вас?! — вскинулся Чернышёв.

— Был при мне.

— Хм, однако ж… — досадливо поморщился полковник.

— Не извольте беспокоиться, господин флигель-адъютант. Вдругорядь оказаться там, откуда вы помогли мне с Божьей помощью выбраться, не входит в мои намерения. Станок разобран и погребён в засыпанном взрывом подвале полусгоревшего Арсенала. Там, собственно, мы и печатали фальшивки. Впрочем, ежели вы желаете самолично удостовериться, я готов провести вас, — без зазрения совести блефовал Павел.

— Отнюдь, отчего же… Я вам верю. Пущай отныне там и обретается, но всё же примите мой дружеский совет: остерегитесь совать нос в тот подвал.

— Весьма вам признателен, господин полковник. Не премину им воспользоваться! — сухо ответил Овчаров, поднимаясь с кресел.

— Что ж, не смею вас более задерживать, моя коляска в вашем распоряжении. До встречи в Петербурге или… — неопределённо махнул рукою Чернышёв.

— Или там, где сведут нас неисповедимые дороги войны, — простодушно улыбнулся Павел.

— Да-да, пожалуй… A propos о неисповедимости военных дорог. На днях, как и генерал Бенкендорф, я покидаю Москву и во главе своей партии возобновляю поиски по тылам и флангам неприятеля. Так что, ежели судьбе будет угодно, милости прошу ко мне в отряд, или вы предпочитаете служить под началом его превосходительства? — не без ревности спросил Чернышёв. Военные лавры Бенкендорфа определённо туманили ему голову и не давали спокойно спать.

— Как улажу дела в Петербурге, с радостью примкну к вашему отряду, господин полковник, — дипломатично ответил Павел, хотя служба у Бенкендорфа его вполне устраивала.

— Что ж, на том и порешим, — поднялся Чернышёв, показывая, что свидание окончено.

На следующий день полковник отбыл из Москвы, а Овчаров с Пахомом беспрепятственно пробрались в Арсенал, обманув казачьи кордоны, и, стряхнув пыль с окаянного механизма, приступили к печатанию фальшивок…

— Ваше высокоблагородие, казаки уходят! — спустившись с чердака, куда он был отослан обозревать окрестности, выпалил запыхавшийся Пахом.

— И?.. — недовольный, что его оторвали, недоумённо вскинул брови Овчаров.

— На их место заступает полиция. Арсенал уж весь окружён.

— Стало быть, и нам пора, покамест наше производство не обнаружили.

— Значица, ноги уносить будем?

— Забирай деньги и жди меня возле Каменного моста, — в знак согласия кивнул ему Павел, отдавая внушительную мошну с ассигнациями.

— А ежели…

— А ежели я затемно не приду, ступай к Калужской заставе, переночуешь у отца Серафима, а опосля подавайся в Мятлевку. Дорогу, чай, не запамятовал?

— Дорогу-то я крепко запомнил, тока вы-то как?! Одному мне к Анне Петровне иттить не с руки!

— С руки — не с руки, а пойдёшь. А я уж как-нибудь сам. И не из таких катавасий выбирался!

Не успел он договорить, как послышался тяжкий шаг кованых сапог и кто-то сильно потянул на себя запертую дверь.

— Тсс! — приложил палец к губам Павел и многозначительно взглянул на Пахома. В этот момент дверь ещё раз потянули, но, запертая на прочный засов, она лишь тягуче скрипнула. Убедившись, что голыми руками с замком не совладать, непрошеные гости удалились.

— Вот полиция к нам и нагрянула. — Овчаров подошёл к двери и прислушался. — Кажись, ушли, — с облегчением выдохнул он, продолжая ловить каждый шорох. — Итак, Пахом, диспозиция меняется. Дуй с ассигнациями на чердак и жди меня там. Полиция там тебя не найдёт. Как стемнеет, будем уходить воротами Надвратной башни. А я станок покамест разберу.

— Да Бог с ним, со станком энтим. Давайте уж вместе на чердак пойдём.

— Нет, я должен его разобрать и припрятать. Может, ещё пригодится.

— Дело ваше, барин, — покачал головой мастер, — тока кабы чаво…

— Всё сладится, не тревожься, ступай с Богом! — приподняв засов, нежно вытолкал за дверь мастера Павел.

Пахом подчинился с нескрываемой неохотой и, ворча себе под нос что-то невразумительное, понуро побрёл прочь. Овчаров захлопнул дверь и, вернув засов на прежнее место, принялся за спешную разборку станка. Он решил его перевезти в Мятлевку, а после, когда всё уляжется, — в свой дом под Вильной и уже там, в «спокойной обстановке», продолжить печатать фальшивки.

Когда работа подходила к концу и разобранный на части станок ожидал очередного переезда, шаги не одной пары ног раздались за дверью. Судя по голосам, полицейских было трое, и они имели железное намерение проникнуть в помещение. Орудуя ломами, они, то приподнимали, то опускали тяжёлую дубовую дверь, расшатывали державшие её петли, и принявшие засов скобы грозили в любой момент вылезти наружу. Не дожидаясь закономерного исхода и успев разбросать по тёмным углам станочные детали, Павел поднял засов и распахнул дверь.

— Итак, господин Овчаров, потрудитесь объяснить, что вы изволили делать в подвале сгоревшего Арсенала и почему там, сиречь в месте, где вы хоронились, мои люди обнаружили разъятый денежноделательный станок, который вы, по всей очевидности, вознамерились сокрыть от полиции?

Обер-полицмейстер Москвы Ивашкин давно бы уж расстрелял Павла или, как минимум, посадил бы в обретавший вновь своих постояльцев Бутырский замок, однако найденные при нём бумаги — охранительный лист за подписью светлейшего, подорожная до Петербурга и рекомендательное письмо на имя Аракчеева, подписанные генералом Бенкендорфом, в корне меняли дело. «Ежели бумаги подлинные, то обладатель оных — непростая птица, однако ж как объяснить находившиеся при нём предметы?» — напряжённо размышлял полицмейстер, разглядывая исподлобья Овчарова.

— Предметы те составляют государственную тайну, кою я могу поверить лишь его высокопревосходительству главнокомандующему князю Кутузову, полковнику Чернышёву, флигель-адъютанту его величества, или же самому государю, — понизив голос и глядя в глаза Ивашкину, спокойно отвечал Павел.