Пожелав доброй дороги, Сергей Кузьмич отдал Павлу новую, подписанную своим именем подорожную до Вильны. Счастливый столь скорым решением дела Овчаров принялся благодарить Вязьмитинова, но тот остановил его.

— Скажите, ротмистр, — лукаво щурясь, полюбопытствовал он, — не доводится ли вам родственником его светлость князь Пётр Васильевич Лопухин?

— Отродясь подобного родства не имею и в родственниках его светлости не состою, ваше высокопревосходительство, — открестился от подобной чести Павел, в недоумении взирая на Вязьмитинова и пытаясь понять причину неожиданного вопроса.

— Ну а тёзка его, Пётр Васильевич Мятлев, кем вам приходиться изволит?

— Пётр Васильевич опекун и дядюшка невесты моей — Анны Петровны Мятлевой. Мне же он не родственник и покамест стать им не желает! — на гребне чувств невольно проговорился он.

— Ах вот оно что… — задумчиво протянул Вязьмитинов и со словами: — Сей незадаче помочь незатруднительно будет, — с загадочной улыбкой отпустил сбитого с толку Овчарова.

Побуждаемый пылким темпераментом и в надежде сделать приятное своему корреспонденту и брату по ложе[79], Ростопчин сочинил письмецо сенатору и камергеру Мятлеву, в котором, брюзжа восторженной слюной, расписал красоту и добродетели его чудесной племянницы и не пожалел при этом ярких красок на достоинства её жениха. Мятлев обеспокоился до чрезвычайности. Ситуация получала огласку в самых высоких сферах. Даже в кошмарном сне он не мог себе представить подобного. Высшие лица империи — Ростопчин, Аракчеев, Кутузов и даже сам государь — каким-то непостижимым образом знают о существовании и намерениях этого худородного дворянчика, будь он неладен! Желая отвлечься от мрачных мыслей, Пётр Василич отправился в театр. Там ему встретился праздно шатавшийся Лопухин, бессовестно лорнировавший обретавшихся в ложах дам. По старой дружбе и по делам братства (как и Ростопчин, оба принадлежали к одной масонской ложе), они разговорились, и Мятлев поведал сановному брату[80] историю влюблённой без памяти племянницы в нищего проходимца ротмистра. Посуровевший Лопухин пообещал проучить наглеца. Первым делом он переговорил с Аракчеевым, однако тот отказал в содействии. — Интригами, ваша светлость, не занимаюсь и вам не рекомендую, — пристыдил князя Алексей Андреич, — после чего примирительно добавил: — Ротмистр Овчаров немалые заслуги имеет, да и государь, даром что тот не в больших чинах, весьма к нему расположен.

Подобная аттестация охладила пыл Лопухина, и, потолковав на означенный предмет ещё кое с кем из тузов петербургского общества, он оставил свои намерения, сказав Мятлеву, что просьбу его с кондачка не решить. Сам же Мятлев действовать напрямую не решался, памятуя особое неблаговоление[81] к своей особе царя. Меж тем попытки Лопухина «насолить» безвестному ротмистру дошли стороной до Вязьмитинова, и когда секретарь донёс ему «дело» Овчарова, тот уже навёл справки о нём. Скромный дворянин, сын небогатого помещика, выбившийся в люди волею случая, Вязьмитинов симпатизировал таким, как Овчаров, и тайно ненавидел высокородного князя. И на это имелись свои причины. Молодая супруга Сергея Кузьмича состояла в интимной связи с красавцем Лопухиным в бытность того генерал-прокурором. Роман получил огласку и был высмеян в стихах столичным борзописцем. Об этом узнал император Павел и потребовал от Вязьмитинова подать в отставку. Лопухин же вышел сухим из воды, обрёл новые почести, дома и награды. Притом дочь его стала фавориткой императора[82]. По природе не склонный к интригам Вязьмитинов не забыл давнего оскорбления и, возвращённый ко двору Александром, по-тихому мстил вельможному обидчику.

Когда экипаж Анны чинно плыл по заснеженным мостовым столицы, она проглядела все глаза, любуясь строгими линиями Петропавловской крепости, одетыми в гранит набережными и имперским величием Петербурга, в котором ей довелось быть впервые. Нагромождение вмёрзших в невский лёд высокобортных трёхмачтовых кораблей, теснившихся в устроенном возле здания Биржи у Стрелки Васильевского острова торговом порту, особенно поразило её, никогда не видавшей моря и настоящих морских судов.

Наконец лошади остановились. Когда раздался грохот откидываемой подножки, Анна поняла, почувствовала физически, что наступает решающая минута. «Сейчас или никогда!» — подумала она и, опершись о вытянутую руку лакея, вышла из кареты. Её провели на половину Петра Васильевича, в его знаменитую библиотеку.

— Понапрасну горячишься, племянница! — отбрыкивался как мог припёртый к стене опекун. — Согласие на брак я дать не вправе, поелику вы не помолвлены с господином Овчаровым.

— Так благословите нашу помолвку — и делу конец! — Голос Анны дрожал от возмущения.

— Но об ней должно уведомить родню нашу! — не уступал Мятлев.

— Будь по-вашему, дядюшка! Давайте всех уведомим и назначим день! — поймала его на слове Анна.

— Вот это дело молвишь! — живо подхватился он, предвкушая перспективу длительного антракта. — На том и порешим. Разошлём извещения родственникам о вашей помолвке и назначим её…

— Думаю, через месяц самый раз будет, — крепко держала за горло старика Анна.

— А не рано ли? До́лжно чувства свои испытать! — досадливо всполошился он.

— Мы сполна испытали их дядюшка!

— Что ж, через месяц так через месяц, — с натугой вымолвил выжатый как лимон и смахивавший сам на этот фрукт Мятлев.

После отъезда Анны он в изнеможении повалился в кресла и потребовал к себе Льва Сергеевича, своего бывшего стремянного[83], получившего от него вольную и сделавшегося экономом его петербургского дома. — Вот что, Лёвушка! — хватаясь за голову, плаксивым голосом заговорил он. — Надобно тебе в Вильну съездить да за одним человечком проследить, а может, и не токмо проследить… — потрогал вспотевший затылок Пётр Василич. — Паспорт у тебя, слава Богу, выправлен, а на предмет подорожной я похлопочу, — вспомнил о «подведшем» его Лопухине он.

«С ротмистром подсобить не сумел, так пущай с подорожной сподобится!»

— За кем проследить-то, Пётр Василич? — заискивающе смотрел на барина Лёвушка — крепкий осанистый мужчина лет сорока, с благородным моложавым лицом и присутственными[84]височками.

— За кем, за кем. Сам не знаю ноне за кем! — досадливо ворчал Мятлев. — Поедешь к Тардифу на Дворцовую, там в номерах племянница моя Анна Петровна остановилась, и справишься о ротмистре Овчарове. Полагаю, он в тамошней ресторации вино пьёт. И смотри, дабы он, чёрт глазастый, тебя не срисовал!

— Всё в точности исполню, благодетель мой Пётр Василич! Уж будьте покойны!

— Крепко надеюсь на тебя, Лёвушка! Да, и писем мне сюда не пиши! Вернёшься — донесёшь сам честь по чести! А теперь ступай! — наливая себе гретого рому, отпустил он слугу.

Оставив Петербург (выслушав невестин рассказ о посещении дядюшки, Павел не пожелал тому представляться), в Вильну прибыли утром восемнадцатого декабря. Предупреждённый письмом Тихон встречал их в дрожках на заснеженном берегу скованной льдом Вилии возле чудом уцелевшего моста. Три недели назад налетевшие казаки из партизанского отряда Сеславина выбили оборонявших мост французов и спасли переправу от уничтожения. Мороз достигал тридцати градусов. Из лошадиных ноздрей валил пар, колкий воздух обжигал горло, усы заиндевели, и если бы не печка, устроенная в дормезе, куда путешествующие в коляске время от времени залезали греться, то окоченели б на полдороге. Павел решил ехать напрямую в имение. Останавливаться в переполненной людьми и войсками Вильне, где находились царь со свитой, не имело смысла. При том что родная Овчаровка лежала в пяти верстах от города.