— А чаво ему, кобелю! Потешился, Баську дуру обрюхатил, когда ейный муженёк кровушку на войне проливал, а таперича на благородной женится! — бессовестно судачили они.
— Цыц, чаво раскудахтались?! Баська от мужа сваво, Витольда, понесла. Он весной здесь был, а война, чай, в июне зачалась! — неожиданно встрял в их спор выросший как из-под земли Тихон.
— Помолчи уж, баринов прислужник! От Витольда! Да она на Витольда когда смотрела?! А весной его в рекруты забрили! Не люб он ей был!
— Люб — не люб, а, поди, муж законный! А барин наш, по-вашему, люб ей?! — пытался урезонить баб Тихон.
— А вот, стало быть, люб! Сам, небось, старый чёрт, к барину Баську и привёл! — под общий хохот не унимались разошедшиеся бабы, как вдруг замолкли и, млея от восторга и тайной гордости, уставились в одну точку.
По центральной аллее в шитом из дорогого бирюзового сукна ментике[85] гусара-павлоградца, с Георгием в петлице, скакал на вычищенном, лоснящемся на ярком солнце Буране их барин Павел Михайлович.
Вольный разговор, смех и пререкания дворни привлекли внимание допрежь поглощённой рассказом старосты Анны, и она стала прислушиваться. Проходя по вычищенной по серёдке аллее, она столкнулась с давшей ей дорогу, тяжело посторонившейся красивой брюхатой девкой, будто кипятком обжёгшей её взглядом, и в одночасье поняла, о ком судачила дворня. Как в тумане, слушала она Леонтия и не понимала, о чём он говорит.
Когда Овчаров подскакал к парадному крыльцу, Лёвушка уж встречал его. Со словами: «Не извольте беспокоится, барин», — он ловко принял поводья и, гладя по холке фыркающего, разгорячённого быстрым бегом коня, повёл его в стойла.
— Овса ему дать не забудь! — крикнул вслед конюху Павел и прошёл в дом.
Воротившийся из Вильны Чернышёв давно ожидал его.
— Наконец-то! — поднялся с дивана он с игравшей на лице улыбкой.
— Польщён принимать в своём доме ваше превосходительство! — поздоровался с поклоном Павел. — Мои добрые соседи Кшиштофские известили о вашем приезде. Надеюсь, здесь вам покойно?
— Тихон, как заботливая мать, устроил нас с Прошкой, и даже мороз, должен вам доложить, здесь иной, нежели в Вильне! Кусает, но не зело!
— Но как вы нашли меня?!
— Без затруднений. — Вернувшись на диван, Чернышёв раскуривал трубку. — Вы же мне сами, помнится, сказывали, что имение ваше лежит меж двух холмов, сиречь на берегу Вилии, не доезжая пяти вёрст до города. Этими приметами я и руководствовался. Но полно об том. Расскажите-ка лучше, что там у вас в Москве приключилось? — намекнул на его арест новоиспечённый генерал[86]. — Говорил я вам, не след в подвал тот ходить и станок вызволять пытаться! Ну да ладно! Слава Богу, в деле вашем разобрались! Как ваша невеста? Надеюсь, вы представите нас?
— Сочту за честь, ваше превосходительство! Кстати, её опекун изволил дать согласие на помолвку.
— От всего сердца поздравляю! Советую со свадьбой не тянуть. Государь намерен перенести войну за Неман. Грядёт освобождение Европы, любезный Овчаров!
— Стало быть, не зря я в мундир облачился?! — воскликнул Павел.
— Не зря, не зря! — со свойственной себе безапелляционностью подхватился Чернышёв, самодовольно оглядывая себя в висевшем напротив зеркале. — Вы ведь не были в городе и никому не представлялись?
— Не был и не представлялся! Завтра полагал визитировать его сиятельство графа Аракчеева. У меня подорожная и… письмо к его величеству от московского градоначальника, в доме которого имел честь пребывать… — с видимой заминкой проронил он.
— Не советовал бы идти сей же час к Аракчееву. Граф нынче шибко занят.
Чернышёв хотел лично представить Овчарова императору, поэтому намерение посетить Аракчеева, который мог сам провести его к государю, не укладывалось в планы Александра Ивановича.
— Но моя подорожная. Я должен прежде отметить её…
— Да-да, разумеется! — на мгновенье смешался он и тотчас нашёлся: — Приезжайте во дворец[87]в полдень. Я там уж буду и всё устрою в наилучшем виде. Должен приватно сообщить: ваши последние изделия, что дали мне в Москве, государь видел и… — не успел договорить он, как в гостиную вбежали раскрасневшаяся Акулина и пытавшаяся поймать её Настасья.
Увидев незнакомого генерала при всех регалиях, в полном парадно-выходном облачении и под стать ему выглядевшего Павла, они остолбенели на миг и, вытаращившись на обоих, поспешили ретироваться. Чернышёв вопросительным взглядом проводил их.
— Это моя воспитанница с нянькой, невестиной девкой, — смущённо пояснил Овчаров.
— Генерал Бенкендорф говорил мне о ней, — протянул он и, условившись с Павлом насчёт завтра, удалился в свои комнаты.
Назавтра Овчаров был встречен Чернышёвым на лестнице губернаторского дворца и препровождён в приёмную государя.
— С Аракчеевым увидитесь после высочайшей аудиенции, — сообщил он по пути, однако, к его вящему неудовольствию и досаде, в приёмной оказался вездесущий Алексей Андреевич, вознамерившийся исполнять обязанности государева секретаря на время пребывания императора в Вильне.
При их появлении Аракчеев вскинул свои оловянно-стеклянные глаза, и Чернышёву ничего не оставалось, как представить Овчарова.
— Слышал, слышал о вас, ротмистр! — ободрительно вымолвил Аракчеев бесцветным глухим голосом. — Однако ж отчего не явились наперёд ко мне? — принялся распекать его он, при этом сверля взглядом Чернышёва.
— У ротмистра письмо московского градоначальника государю, и я положил возможным прежде препроводить его к его величеству, к тому же вести, кои…
— Уведомлён, знаю, — с гримасой откровенного раздражения прервал Аракчеев вступившегося за Павла Чернышёва, показывая, что ему обо всём известно. — А вами, господин генерал-адъютант, должен быть усвоен установленный порядок подачи докладов и ходатайств на высочайшее имя, — выбранил его он. — Обождите, я доложу государю, — соизволил сменить гнев на милость граф, скрываясь в дверях Александрова кабинета.
— Можно подумать, что император не извещён мною! Не инако дражайший Алексей Андреич желает самолично присутствовать при вашей аудиенции, Овчаров! Ну да Бог с ним! — едва успел проронить Чернышёв, как двери распахнулись, и, руководимые Аракчеевым, они вошли в кабинет государя.
— Стало быть, Бонапартий желал сделать тебя своим ходатаем перед Кутузовым? — с неподдельным любопытством выслушав рассказ Павла, сопровождаемый пояснениями Чернышёва, навёл Овчарова на занимавший его предмет Александр.
— Да, ваше величество! И я осмелился посоветовать ему отправить к светлейшему кого-нибудь из числа его доверенных генералов.
— Выходит, благодаря твоему наущению в Леташёвку поехал Лористон? — усмехнулся царь.
— Выходит, так, ваше величество! — скромно потупился Павел.
— Кого из русских ты видал у Наполеона?
— Господина Корбелецкого, чиновника Министерства финансов. Он служил переводчиком и проводником по Москве у Бонапартия.
— Оный проводник взят под арест и допрошен Вязьмитиновым, — нахмурился Александр. — Алексей Андреич, — повернулся он к Аракчееву, — что ноне о нём слышно?
— Взятый под арест чиновник на время проведения розыска препровождён в Шлиссельбургскую крепость, ваше императорское величество! — отрапортовал Аракчеев.
— Слава Богу, что светлейший составил на тебя сей охранительный лист, — глядя на Овчарова, потряс бумагою Александр. — Да и господин генерал-адъютант не раз доносил мне о твоей милости. А не то б известный своей торопливостью граф Ростопчин[88]… Ну да полно об том. Кстати, в коляске маршала Бертье найдены печатный станок и гравировальные формы. А мне доносили, что оный механизм был при тебе неотлучно и в сожжённом неприятелем Арсенале погребён? — щурясь на Овчарова, строго вопросил государь.
