Картина разрушений и отвратительного глумления предстала перед Овчаровым. В выбитые взрывами окна свободно врывался ветер, поднимая пыль и разные нечистоты. В нижнем ярусе иконостаса выставленные из своих мест иконы валялись ободранные на полу. У образов лики святых были исцарапаны и обруганы лишением глаз, запачканы и зверски, будто алчущими когтями, изорваны. Мощи святых и чудотворцев были также изуродованы и залиты краской, гробницы их наполнены нечистотами, украшения с самих гробниц сорваны. Всё, что могло возбудить или ввести в заблуждение своей ценностью, было похищено, алтарь опрокинут, вино из выбитых бочек пролилось на пол, а людские и конские трупы, а также кучи навоза и гниющих овощей источали отвратительное зловоние и наполняли им священные своды, которым полагалось благоухать ладаном.
В присутствии Григория, Овчарова и бывшего с ними корнета, на которого было больно смотреть — молодой человек нетвёрдо стоял на ногах и шатался, потрясённый ужасом увиденного, — Бенкендорф наложил печать на двери собора и приказал находившемуся в полной прострации и мало на что годившемуся на тот момент корнету оставаться на месте и дожидаться прихода караула с князем.
— Ежели вы согласны сопроводить меня, ротмистр, я желал бы осмотреть Воспитательный дом и иные московские присутствия, однако ж ваша… воспитанница, — на минуту замялся генерал.
— Девочка поедет с нами, ежели вы позволите, разве что к больным и раненым не пойдёт.
— Гришка, седай на козлы! — весело скомандовал Бенкендорф, пропуская вперёд Акулину с Павлом.
Против сгоревшего Винного двора им встретилась коляска, запряжённая парой лошадей. Лошадьми управляла одетая по-благородному, в соломенной шляпке и белом шёлковом капоте, молодая женщина, как выяснилось позже, отставшая от неприятельской армии кантиньери[70]. Шедшая мимо толпа мужиков остановилась и принялась шумно обсуждать представившуюся их глазам картину. — Ишь, какая отважная! Одна да без кучера едет!
Один из крестьян подошёл к коляске и, схватив вожжи, поинтересовался, куда барыня путь держит. Та побледнела и не ответила.
— Экая спесивица, с мужиками говорить не желает! — во всю глотку заорал он, заметно свирепея.
— Mon Dieu! — прошептала женщина, что привело толпу в неописуемое буйство.
Грубые руки потянулись в коляску, пытаясь вытащить из неё несчастную. Овчаров выскочил из брички и, размахивая пистолетом, коему вторила нагайка Григория, потеснил крестьян. В этот момент со стороны Большого Каменного моста прискакали казаки Иловайского и, энергично работая нагайками, рассеяли толпу.
— Вижу, вы не робкого десятка, ротмистр! — улыбнулся Бенкендорф, когда сопровождаемая казаками коляска с кантиньери скрылась за поворотом.
— Благодарю, господин генерал, но я выполнял свой долг!
— Всяким бы так его выполнять, — проронил он, задумавшись. — Трогай, Григорий! — наконец приказал он, отряхиваясь от нахлынувших мыслей.
На подъезде к Воспитательному дому приключения продолжились. Лишённый охраны огромный квадрат богоугодного заведения привлекал внимание мародёров всех мастей. Столпившиеся мужики с топорами в руках барабанили по воротам и требовали, чтобы их пропустили внутрь.
— Прочь с дороги! — грозно скомандовал Гришка, щедро угощая непрошеных гостей нагайкой, тогда как Овчаров достал пистолет и выстрелил в воздух.
Толпа подалась назад, а завидев золотые эполеты на плечах Бенкендорфа и генеральский мундир со звёздами, мужики оробели и как один поснимали шапки.
— Извиняйте нас, ваше превосходительство, обознались по темноте своей! — выкрикнули из толпы. — Токмо слыхали мы, что хранцуз живёт здесь!
— Это приют для сирот, нехристи! Неужто вам не совестно детей, судьбою обделённых, обижать?! — прокричал в толпу Овчаров, и нападавшие увидали боязливо жавшуюся к нему Акулину.
Сообразив, что девочку, верно, хотят определить в приют, толпа расступилась. В ту же минуту приоткрылись ворота, Гришка натянул вожжи, и бричка вкатилась во двор. Стопившиеся во дворе чиновники Воспитательного дома клали земные поклоны и благодарили нежданных избавителей.
— Отведите нас, братцы, к вашему начальству, у меня до него надобность, — потребовал хранивший допрежь молчание Бенкендорф, вылезая из брички.
Те тотчас подхватились и проводили их до кабинета Тутолмина, взяв на своё попечение Акулину. Господин надзиратель принял гостей настороженно, попеняв генералу на давешнее поведение казаков, учинивших форменный разбой во вверенном ему заведении.
— Вы уж приструните своих молодцов, Александр Христофорович! А то навели страху да на раненых французов руку подняли. Неприятелей, однако ж болезных…
— Не извольте беспокоиться, любезный Иван Акинфиевич. С сегодняшнего дня прикажу нарядить караул из числа надёжных гусар моего полка и примерно накажу виновников. Вот ротмистр Овчаров этим и займётся. Пущай вас не смущает его платье. Во время пребывания в столице неприятеля он находился в ней и, рискуя животом, выполнял секретную комиссию светлейшего.
— Рад познакомиться с вами, ротмистр, — вкрадчиво кивнул Тутолмин.
— И я счастлив знакомству с вашим превосходительством. Не сомневайтесь, меры по охране Воспитательного дома будут приняты немедля, а виновные в разбоях казаки вытянуты кнутом.
При этих его словах левая бровь Бенкендорфа поползла вверх, а правая слегка изогнулась. Чего-чего, а подобной прыти он явно не ожидал от новоиспечённого подчинённого.
— Ну, это вы лишку хватили! — улыбнулся Тутолмин. — Хотя… вам видней. Негоже сюда с оружием вламываться и деток сирых стращать. На моём попечении несколько сотен детей, и они голодают. Это не считая женщин и раненых, которые не смогли спастись бегством и нашли здесь убежище, а также больных французов, оставленных Бонапартием. Все они просят хлеба, а опустошение окрестностей Москвы не позволяет нам удовлетворить их насущнейшую потребность. Дворы Воспитательного дома превратились в кладбища, мои люди едва успевают хоронить умерших, дабы избежать эпидемий, — жаловался на обрушившиеся на его голову несчастья Тутолмин.
— Однако нам пора, любезный Иван Акинфиевич, мне с ротмистром предстоит посетить несколько мест в Москве. Надеюсь, мы вскорости свидимся. Помимо караула, я выделю вам людей, а вот касательно провианта покамест не знаю, как пособить. Однако не отчаивайтесь, — поспешил откланяться Бенкендорф, а с ним и Овчаров.
— Полагаю, вы не намерены приводить в исполнение, что тут наобещали Тутолмину и, хочу верить, сгоряча, — нахмурился Бенкендорф. — А не то подобным манером и до бунта недалече, — добавил в сердцах он, залезая в бричку, в которой уже сидела улыбавшаяся во всё лицо Акулина. Общение с сотрудниками Воспитательного дома пришлось ей по нраву.
— Разумеется, господин генерал. Но мне показалось, что господин надзиратель воспринял мои слова довольно благосклонно.
— Мне тоже, ротмистр. Видать, казачки навели здесь шороху. Я укажу на совершённые безобразия братьям Иловайским. Хотя всё это весьма тревожно.
— Вы разумеете…
— Разумею умонастроения добрейшего Тутолмина и господ иже с ним, — не стал далее таиться Бенкендорф. — Я не представляю, как бывшие крепостные, а ныне солдаты, ратники ополчения или мужики-партизаны вновь примерят на себя ярмо… рабства, извините за прямоту, ротмистр.
— Я знавал таковых, — вспомнив о Меченом и его мужиках, вторил сомнениям Бенкендорфа Павел, — и, положа руку на сердце, полагаю, что возвращение в прежнее состояние для них, ощутивших себя победителями, будет затруднительным.
— Я тоже на досуге размышлял об том. Не принявшие свободы от Бонапарта — впрочем, покамест он им её не даровал и уж вряд ли теперь дарует, — они… ждут её от государя.
— Сам обладатель крепостных душ, правда, не в коренной России, а в Виленской губернии, однако ж скажу без обиняков: ежели не все лица крепостного звания, то многие из числа тех, кто отражал нашествие, ожидают перемен в своей участи.
