— Я перемещу мой авангард на Калужскую дорогу, сир!

— И правильно сделаете! А я прикажу Понятовскому выдвинутся к Подольску, а затем, если он не обнаружит русских, к Серпухову. Пускай его поляки пошевелятся и там поищут Кутузова! А то возомнили себе, что кампания окончилась! — неожиданно милостиво улыбнулся он и потрепал Мюрата за ухо. — А теперь ступайте и займитесь Кутузовым, а не вашими друзьями казаками. Найдите его! Нужно разбить русских окончательно и бесповоротно, лишить Александра армии, и вот тогда конец кампании! — нехотя оторвался от королевского уха Бонапарт, расставаясь с вернувшимся к жизни маршалом.

После ухода Мюрата и учинённой ему выволочки лицо Наполеона вновь приобрело мрачное выражение. Он повалился в кресла и прикрыл глаза. «Как? Как достичь мира с Александром? Как, чёрт возьми, заставить царя пойти на него?!»

То, о чём он говорил с Мюратом — «сокрушительная победа и конец кампании», — на самом деле не являлось для него непреложной истиной. Тем паче что эту сокрушительную победу нужно было ещё и добыть. «Подобная битва, как на реке Москве, и не один Александр останется без армии», — старался быть честным с самим собою Наполеон.

— Сир! — прервал размышления императора секретарь.

— Что вам, Лелорнь? — отозвался недовольный голос из глубины кресел.

— Пришёл месьё Тутолмин — директор сиротского Воспитательного дома. Ваше величество изволили отправить меня туда с повелением явиться…

— На ловца и зверь бежит! — в живейшем нетерпении оборвал он Лелорня и, стремительно поднявшись с подушек, приказал просить посетителя в парадный кабинет.

Через минуту туда вошёл сухощавый пожилой человек с морщинистым вытянутым лицом и, учтиво поклонившись, вопросительно застыл посредине залы.

— Прошу садиться, генерал. — Наполеон предпочёл переложить гражданский чин Тутолмина (тот являлся действительным статским советником) в военный и указал на ближайший к нему стул, а сам расположился в некотором отдалении на диване. — Я удовлетворил вашу просьбу, переданную графом Дюронелем, и приказал выставить караул конной гвардии под началом опытного офицера вокруг вверенного вам Воспитательного дома.

— Благодарю вас, ваше величество, за проявленную заботу о несчастных сиротах. Караул прибыл и уже исполняет свои обязанности.

— Пустяки, генерал. Эта мой долг христианина, императора и отца. — При мысли о сыне, малолетнем короле Римском, лицо Бонапарта прояснилось.

— Императрица Мария Фёдоровна, августейшая и всемилостивейшая матушка государя нашего, неусыпно тщится о здоровье, благополучии и должном воспитании детей, вверенных её милостями моему надзору и попечению, — по-старомодному выспренно начал Тутолмин.

— Нам ведома великая попечительская миссия вдовствующей императрицы, генерал. Что касается нас, то моё изначальное намерение было сделать для всего города то, что теперь я могу сделать лишь для одного вашего заведения. Я бы желал поступить с Москвою так, как поступал с Веною и Берлином, которые и поныне не разрушены. Но русские сами захотели предать пламени свою столицу и, чтобы причинить мне временное зло, разрушили созидания многих веков. Рапорты, кои я ежечасно получаю, и пойманные за руку поджигатели доказывают достаточно, откуда происходят варварские повеления чинить таковые ужасы. Расскажите об этом императору Александру, которому, без сомнения, неизвестны эти злодеяния. Я никогда подобным образом не воевал. Воины мои умеют сражаться, но не жгут. От самого Смоленска я не находил ничего, кроме пепла.

Тутолмин смиренно выслушал эту экспансивную, более похожую на жалобу тираду и попытался было ответить, но взмахом руки Наполеон остановил его.

— Известно ли вам, генерал, что в день моего вступления в Москву Ростопчин выпустил заключённых из тюрем и вывез пожарные трубы?

— Не знаю точно, по чьему приказу, но я слышал, что колодники выпущены из Бутырского замка, а огнегасительный инструмент увезён полицией. Впрочем, у нас в Воспитательном доме имеются свои пожарные трубы и помпы.

— Вам повезло, генерал! Однако насчёт заключённых и городских пожарных труб я имею абсолютно верные сведения. Это постыдное дело не подлежит никакому сомнению! Доведите это до сведения императора Александра!

— Я могу изложить это в рапорте на высочайшее имя.

— Превосходно! И напишите в нём, что я не желаю войны с вашим государем и по-прежнему почитаю его. Я хочу мира и готов заключить его.

— Но как дойдёт мой рапорт до Петербурга? — искренне обеспокоился Тутолмин.

— Пошлите его с одним из ваших чиновников из числа близких и доверенных лиц. Я велю препроводить его до наших аванпостов, — милостиво улыбнулся на прощание Бонапарт и отпустил Тутолмина.

В изрядном смущении тот вышел из Кремлёвского дворца. Упомянуть в рапорте то, что предложил Наполеон, конечно, можно, однако не слишком ли много тем самым он возьмёт на себя? И как покажется подобная, писанная его рукой инициатива Марии Фёдоровне и самому государю? Смятенные чувства обуяли преданного чиновника. С рассеянным видом он сел в карету и всю дорогу до Воспитательного дома пребывал в томительных раздумьях.

«Императрице, положим, примирение с Бонапартием придётся по нраву, но вот государю?! Как бы в измене не обвинили! Не лучше ли передать Бонапартовы предложения на словах, через того, кто повезёт мой рапорт?» — пришёл к удачному решению Тутолмин и взялся за перо.

Восьмого сентября, спустя два дня после той памятной беседы, Лелорнь доложил императору о приходе маршала Мортье. Будучи в духе, Бонапарт игриво усмехнулся:

— Зовите его, Лелорнь! Я всегда рад видеть моего храброго Мортье!

— Но он не один. С ним некий господин Яковлев. Герцог Тревизский утверждает, что это младший брат отозванного русского посланника при дворе его королевского величества Жерома. Сейчас он терпит нужду и уповает на милость вашего величества.

— Ах вот оно что! Помнится, Мортье толковал мне о нём, а Жером рассказывал о русском посланнике. Хорошо, я приму его в Тронном зале. Проводите их обоих туда!

— Кого привели вы, Мортье? — минутой позже щурился на Яковлева Бонапарт, делая вид, что ничего не знает о вошедшем.

— Это русский помещик, дворянин и гвардейский капитан, мой добрый знакомец по Парижу и брат бывшего русского посланника в Вестфалии господин Иван Яковлев, сир, — как ни в чём не бывало напомнил императору личность посетителя Мортье.

— Что ему нужно?

— Пропуск для выезда из Москвы с семейством.

— Но это невозможно! Хотя… почему бы и нет… — Бонапарт на минуту задумался и… обратил внимание на просителя. — Вы хотите уехать из Москвы, месьё Яковлев?

— Да, ваше величество! В том имею большую нужду.

— Согласен, но с условием, что вы отправитесь в Петербург. Императору Александру приятно будет видеть свидетеля того, что происходит в Москве, и вы ему всё объясните. — Наполеон подошёл к Яковлеву и испытующе посмотрел на него.

— Но по моему незначительному чину я вряд ли имею право надеяться быть допущенным к государю, — засомневался Яковлев, выдерживая взгляд императора.

— Обратитесь к обер-гофмаршалу графу Толстому — он человек честный, или велите камердинеру доложить о себе императору, или пойдите навстречу государю во время его ежедневных прогулок, или, в конце концов, попросите посодействовать вашего брата, тайного советника, — настаивал Бонапарт.

«Мирная доминанта» безотчётно толкала Наполеона на сомнительные поступки, кои изобличали его истинное положение.

— Теперь я во власти вашей, но я не переставал быть подданным императора Александра и останусь им до последней капли крови. Не требуйте от меня того, чего я не должен делать, я ничего не могу обещать вашему величеству! — искренне горячился Яковлев.

Стать исполнителем неприятельской воли в глазах государя не входило в планы и противилось образу мыслей почтенного Ивана Алексеевича, но и оставаться, будучи самому ограбленным, в разорённой Москве со всем семейством и челядью было для него затруднительным.