Не успел он закрыть рот, как ярчайшая молния осветила мрамор крыльца; каменные колонны портика, укрывавшего их от хлестающего дождя, казалось, накренились, страшный удар грома сотряс неподвижный, накалившийся за целый день воздух.

— Кто ведает, кто таперича свои?! Нонче одни лихие люди да хранцуз окаянный по дорогам рыщет, — недовольно пробурчал старик. — Господь с вами! Раз православные, так заходите, — смилостивился он и отворил двери.

Пройдя длинными сенями, они оказались в просторном овальном зале, стены которого были обиты малиновым, с тонким золотистым рисунком штофом, а небесно-голубой потолок расписан цветами и птицами.

— Значица, мастеровые с Трёхгорки! Знам, знам! Оклеили в прошлом годе стены новомодной вашей бумагой, да она, будь неладна, не прошло и недели как отвалилась. Пришлось, по обыкновению, штофом стены обивать. — Глаза старика, как оказалось управляющего имением, хитровато заблестели и вперились в Павла.

— А причём тут мы и Трёхгорка, дедушка? У нас ситцы набивают, бумагу не делают.

— В таком разе прости старого дурака за невежество его, мил человек! — не стал спорить дед. — А таперича идите-ка за мной в людскую, там обсохнете и отдохнёте.

С этими словами он повёл их в левое крыло дома анфиладой комнат, мебель которых была затянута в чехлы, а висевшие на стенах картины убраны холстиной.

— Уезжать собрались? — кивая на картины и мебель, поинтересовался Овчаров.

— Да куды уезжать?! — обречённо понурился старик, отворяя дверь в людскую — большую темноватую комнату с жарко натопленной печью и массивным деревянным столом, на котором красовался пузатый самовар со стаканами, укрытыми вышитой салфеткой. В комнате никого не было. — Глядите, людская пуста! Домовая прислуга и дворня разбежалась, опричь Степаныча, садовника нашего, супруги его да слепого Димитрия, денщика покойного барина. Даже Настасья, девушка барышни, и та сбёгла дурёха. Ежели и мы уйдём, кто красавицу нашу охранять да защищать будет?

— А что раньше не ушли с барышней?

— Так дюже захворали они. Как дошли до нас вести об оставлении Смоленска и движении Бонапартовом на Москву, с барышней случился жар, они слегли в постелю и две недели в горячке пробыли, не вставая. В бреду сердешная металась, батюшку сваво покойного кликала, матушку вспоминала, кою никогда в жизни и не видывала, ибо преставилась та, едва Анну родимши. — Старик истово перекрестился. — А когда хворь-то из неё вышла, слаба она больно стала, чтоб уезжать в дали дальние. Имение-то наше, опричь энтого, в Пензенской губернии будет, — тяжко выдохнул он.

— Далёко… — задумчиво протянул Овчаров.

— То-то и оно, что далече. Да и уезжать особливо не на чем. Подводы с лошадьми его сиятельство господин губернатор граф Ростопчин на нужды армии забрать изволили. Даже кареты — и те, холопы им присланные, уволокли. Посему порешили мы здеся покамест пребывать. Токмо вот неблагодарная челядь… — Старик хотел что-то добавить про сбежавшую прислугу, да не успел.

Звеня шпорами и весело болтая, в комнату вошли двое офицеров Великой армии и недоумённо воззрились на Павла с Пахомом, вознамерившихся стянуть с себя сапоги и избавиться от намокшей одежды.

— Ки эс это? — с брезгливой надменностью вопросил старика старший по чину офицер.

— Не извольте беспокоиться, господа. Это мои люди. Когда их одежонка подсохнет, они тотчас уберутся отсюдова, — помогая себе жестами, в напускном испуге зачастил старик.

— Diable! — бросил француз и презрительно отвернулся.

— Не забудь про наш ужин и сходи в подвал за вином, каналья! Да прикажи своим людишкам накормить добже коней! — с сильным польским акцентом приказал второй офицер, и, смерив уничижительным взглядом новоявленных «людишек», они удалились.

— Спасибо, дед, что не выдал! — поблагодарил старика Овчаров. — Значит, и у вас французы.

— Третьего дня заявились.

— И много их?

— Кажись, семеро. Те, што сейчас были, да ещё пятеро. Всё офицеры — гусары, уланы, драгуны, чёрт их разберёт, а главный у них колонель какой-то.

— Полковник, стало быть.

— Полковник так полковник. Токмо одного не уразумею. Откель ты про полковника ведаешь? Неужто на ткацких мануфактурах ихнему басурманскому языку учат? — Дворецкий лукаво прищурился.

— Правильный вопрос задаёте, дедушка. На мануфактурах ткацких языку французскому не учат. Вижу, вам можно довериться, — с посуровевшим лицом вымолвил Павел и наклонился к старику поближе. — Я русский офицер, ротмистр Овчаров. А это мой слуга Пахом, — Павел показал на гравёра. — Под Смоленском был ранен, и Пахом сопровождал меня до Москвы.

Он обнажил правое плечо и показал старику давно зарубцевавшуюся рану, полученную им при Аустерлице. В Москве его раненое плечо задела горевшая головня и основательно поджарила кожу. Так что старая рана выглядела свежей и не могла вызвать подозрений.

— Ну а в Белокаменной что с вами приключилось? — Голос управляющего зазвучал добрее, ироничное недоверие уступило место искреннему участию.

— Французы растеклись по Москве весьма скоро, и Спасские казармы, где помещался наш госпиталь, были заняты одними из первых. Дабы не попасть в руки неприятеля, в чём был, в том и сиганул через окно. Разыскал Пахома — на моё счастье, он оказался поблизости — и, раздобыв кое-какую одежонку, решил податься вон из города и отыскать своих. С превеликим трудом добрались мы сквозь пожар до Калужской заставы, переночевали возле ручья, ну а опосля полил дождь, остальное вы знаете.

— Да, таперича знаю. — Управляющий задумался. — Вот что я вам скажу, господин ротмистр, и тебе, Пахом, — после непродолжительной паузы изрёк старик. — Переночуете у меня в каморке или в избе для дворни. Пожалуй, в ней вам лучшее будет. Уж не взыщите, в покоях барских разместить вас не могу, не приведи Господь, хранцузы пожалуют. Ну а к завтрему, Бог даст, разыщу вам одного человечка, можа, беде вашей он и пособит. А таперича извольте откушать и почивать ложитесь. Да, ежели желаете, я баньку истоплю.

Старик неспроста упомянул о некоем способном пособить их беде «человечке». После занятия Москвы французами усадьба, где хозяйствовал дед, превратилась в подпольный штаб стихийной партизанской войны. Неприятельские фуражировки, более смахивавшие на реквизиции (население наотрез отказывалось принимать бумажные деньги Френкеля, даже двадцати пяти рублёвые ассигнации, исправленные Овчаровым, шли с большим скрипом), и продуктовые рейды по окружавшим Москву деревням ожесточили людей и всколыхнули крестьян губернии.

Управляющий Мятлевых Игнатий, невзирая на возраст, активно включился в борьбу. Опираясь на обширные закрома имения и используя своё положение управляющего, он тайно снабжал партизан всем необходимым. А то, что во вверенной ему усадьбе квартировали французы, служило залогом безопасности для самих её обитателей. Едва ли кому могла закрасться мысль, что старик управляющий — главный вдохновитель крестьянского сопротивления в околотке. Этой ночью Игнатий ожидал Федьку Меченого, отчаянного головореза и предводителя крестьянского отряда, контролировавшего территорию с десятком деревень к югу от столицы. Федька планировал дерзкий ночной набег на Москву, точнее, на её южную окраину в районе Калужской заставы, и очень рассчитывал на помощь Игнатия, хорошо знавшего эту часть города. Хитроумный дворецкий надумал свести новых друзей с Меченым, справедливо полагая, что обе стороны могут оказаться полезны друг другу.

Появление в усадьбе незнакомых личностей не укрылось от внимания молодой хозяйки имения Анны Петровны Мятлевой, учинившей допрос с пристрастием своему управляющему. С недавних пор Анна Петровна стала замечать странные перемены в характере и поведении Игнатия. Из открытого, словоохотливого малого, преданного слуги, каким она знала его с нежного возраста, в считаные дни Игнатий превратился в недоверчивого и скрытного буку. В ответ на законные вопросы, почему мешки с зерном и овёс с сеном грузятся из её амбаров на чужие подводы и что за мужики подозрительного вида толпятся во дворе, он в недоумении разводил руками, загадочно поводил глазами и отговаривался необходимостью перевезти господское добро подальше от французов. Впрочем, уберечь хозяйские закрома от неприятеля так и не удалось.