«Чиновник-то из Петербурга — малый не промах, аккурат к Бонапартию в доверие втёрся!» Мысль о Корбелецком не давала ему покоя.

Одна из причин столь стремительного приближения скромного служащего Министерства финансов, автора поэтических од и переводчика книги о пользе различных сортов мёда Корбелецкого к особе Наполеона крылось в перегруженности текущей работой месьё Лелорня. По причине неудовольствия деятельностью разведывательного бюро Сокольницкого и тяжёлой раной генерала Наполеон в значительной мере переложил вопросы разведки на плечи своего секретаря. Овчаров, понятно, не догадывался о происшедших пертурбациях. Перво-наперво он решил вернуться к Пахому и забрать денежноделательное оборудование, а уж затем определиться с местоположением их будущей мастерской. Миновав Дорогомиловский мост и проехав вперёд по Смоленской дороге, он приметил знакомую кибитку, одиноко стоявшую под пригорком. Пахом варил в котелке картошку, набранную с ближайших огородов. Уланов не было видно.

— Ну, как ты тут без меня? — поинтересовался Овчаров, принюхиваясь к исходившим от котелка ароматам.

— Всё путём, ваше высокоблагородие. Правда, поляки наши распрягли лошадку и увели Бог знает куды. Сказывали, на фуражировку.

— На фуражировку так на фуражировку, подождём, — протыкая тесаком картофель, молвил Овчаров. — Ежели засветло не явятся, запряжём мою красавицу, — нежно погладил чуть вспотевший бок кобылы Павел.

— Хоть ты не упряжная, а верховая, но с помощью Божьей доставишь нас в Кремль!

Уланы, однако, не появлялись. Московские богатства вскружили им голову, заставив позабыть о сделанных обязательствах. Покончив со скудной трапезой, Павел запряг отдохнувшую кобылу и, не став дожидаться улан, тронулся назад к Дорогомиловскому мосту. Пахом брёл рядом, пока Павел не приказал ему залезть в повозку. Двигались шагом, дорога была забита транспортами, конными и пешими, стремившимися поскорее попасть в вожделенный город. За мостом стало свободнее, и повозка покатилась быстрей. На Поклонной горе сделали остановку. От разраставшихся пожаров над Москвой повисла чёрно-серая пелена, купола церквей потемнели и уже не отливали золотом, гарный дух бил в рот и ноздри, и Овчаров подумал, что лучше провести грядущую ночь под защитой кремлёвских стен. Возле Спасских ворот их остановили солдаты гвардии. Подошедший унтер-офицер, старший в карауле, находился в приподнятом настроении и, удовлетворившись объяснениями Павла, пропустил их.

Внутреннее пространство Кремля было заставлено каретами, колясками, бричками, фурами и прочими дорожными экипажами, а также орудиями и повозками гвардейской артиллерии; горели костры, слышалась полковая музыка, победные возгласы пировавших гвардейцев на миг замолкали, раздавалось громовое «Да здравствует император!», и пирушка продолжалась. Даже видневшиеся кое-где трупы падших лошадей не смущали французов. Долгожданная радость от вступления в Москву захлестнула победителей, и они от всего сердца предавались ей. Достаточно было иметь форму рядового Великой армии и подвешенный язык, чтобы проникнуть в Кремль. Забыв об осторожности, солдаты разжигали огонь для варки пищи возле открытых зарядных ящиков и мочились без всякого стеснения под окнами императора.

О том, чтобы остановиться на ночлег в каком-нибудь приличном месте, не могло быть и речи. Постройки Кремля отвели под Главную квартиру, а то, что осталось, разобрали высшие офицеры Великой армии. Наполеон занял парадные покои императора Александра в Кремлёвском дворце, гвардия расположилась в Сенатском дворце и Вотчинном департаменте. Помог адъютант маршала Бертье, тот самый полковник с загорелым обветренным лицом по имени де Флао, устроивший Овчарова с Пахомом в здании Арсенала.

— Поживёте здесь, а там посмотрим. Москва огромна, — загадочно улыбнулся он.

В Арсенальном дворе среди куч обозного помёта Пахому посчастливилось отыскать немного сена, и он накормил им лошадь.

— Пахом, надобно до повозки добресть, в ней табак завалялся. Хоть трубочку покурить, а то ложиться на пустой желудок да без курева, — провёл ладонью по урчащему животу Павел, — совсем невесело.

— Вестимо, невесело, барин. У самого живот дюже сводит, моченьки нету, хотя вроде и хлебали давеча, — намекая на варёную в котелке картошку, вторил ему гравёр.

Темнело. Павел собрался было пойти за свечами, однако пожар настолько усилился, что от его зарева в комнате стало светло как днём.

— Сегодня будет не до сна. Как бы нам тут самим заживо не зажариться!

— Идёмте, барин, на улицу, поглядим!

— И то правда, — кутаясь в плащ и натягивая на самые глаза шляпу, поддержал мастера Овчаров.

На Соборной площади перед колокольней Ивана Великого толпились егеря и гренадеры пешей гвардии. Одетые в синие суконные шинели с красными воротниками и металлическими пуговицами, с красными шерстяными эполетами на плечах и суконными колпаками на головах, они шумно спорили, ожесточённо деля добычу. Груды сваленных сундуков, ящиков со столовым серебром, картонов с домашним добром, перин, меховых шапок, шуб и медвежьих шкур, а также завёрнутых в ковры огромных, не менее трёх футов высотой, хрустальных ваз и прочей всячины возвышались на голой земле. Как выяснил Овчаров, здание колокольни занял штаб генерала Лористона.

— Господа! — обратился он к спорящим. — Я хотел бы обозреть город. Вы не против, чтобы я поднялся?

Занятые делёжкой гвардейцы ничего не имели против, и, не мешкая, Павел с Пахомом взобрались на колокольню. Взойдя на верхний ярус, они увидали пожар во всех его страшных подробностях.

Горел Казённый винный двор. С неукротимой буйной яростью пламя охватило огромное здание. Длинными синими змеями оно извивалось по железным крышам складов и магазинов, с рёвом и свистом выбрасывало наверх горящие голубым пламенем бочки с вином, которые, падая на землю, взрывались с ужасающим грохотом. Справой стороны огонь подбирался к Гостиному двору, многие лавки которого были открыты. Всё, что должно было сгореть, неприятели и оказавшиеся в нужном месте москвичи вынесли подчистую. Взглянув поверх Красной площади и реки Москвы, они увидали объятое пожарами Замоскворечье. Сильный ветер гнал разбушевавшееся пламя прямо на Кремль.

— Как разумеете, до нас огонь не дойдёт? — спросил Пахом полным тревоги голосом.

— Вроде не должен. Река остановит его. Гляди, гляди, Пахом! Она тоже горит! — в полном изумлении воскликнул Павел, указывая на воду.

Всмотревшись, они поняли, что горит не вода, а барки, стоявшие на Москве-реке. Перегруженные зерном посудины не смогли преодолеть мелководье и сели на мель невдалеке от берега.

— Ваше высокоблагородие, там тоже полыхает! — возбуждённо закричал Пахом, размахивая руками.

Новое зарево занималось вдоль реки. Горел Китай-город…

— Ну как, насмотрелись? — поймал их, спускавшихся по ступенькам Ивана Великого, один из офицеров Лористонова штаба, вышедший угомонить не прекращавших спорить гвардейцев.

Овчаров в красках обрисовал увиденную картину, отчего красивое лицо капитана изобразило тревожную озабоченность, а сам его обладатель спешно ретировался в штаб, скрывшись за дверьми Ивановской колокольни[31].

— Пойдёмте и мы, ваше высокоблагородие. Довольно уж по ночам шататься!

— Пойдём, пожалуй, однако жрать смерть как охота!

— Comrade![32] — обратился к одному не участвовавшему в общем дележе гвардейцу Павел, чья наружность показалась ему располагавшей. — Не будете ли вы любезны указать нам место, где можно достать немного провизии. Мы целый день ничего не ели.

— Un moment![33] — с готовностью отозвался француз и скрылся за углом звонницы. Спустя считаные минуты он вернулся с солониной, бутылкой ликёра и надломленной краюхой ржаного чёрного хлеба. — Извини, comrade, хлеба у самого мало, зато вина вдосталь, — весело кивая на бутылку, объяснил солдат.