Одна из лошадей мелко дрожала, глядя на Смерть в облике Ричарда. Он подошёл, снял с животного упряжь и хлопнул по крупу. Лошадь потрусила в лес. Конь же смотрел на хозяина по-прежнему добродушно. Он стал больше и сильнее, этот конь. Смерть сел верхом и отправился в путь. У него было очень много дел.

Искра замолчала. Ей было не по себе от этой сказки. Всем было не по себе. Будто она хотела сказать, что ничего страшного не произошло. Что то, что случилось у Коньей Горки, было хорошо и правильно. Или что-то в этом роде.

Или, напротив, что бороться со смертью бесполезно. Что в этом поединке ты проиграл изначально.

За своим левым плечом Искра чувствовала Арна. Нет, он её не касался, но его присутствие было очень отчётливым почти навязчивым. Оборачиваться Искра не стала — побоялась спугнуть. Она чувствовала, что и ей, и Арну сейчас важно быть рядом с кем-то, совсем близко. Будто это могло защитить от этой странной сказки.

— Сдаётся мне, эта история тоже с моей родины, — разорвал гнетущую тишину голос Дона. Он растягивал слова, будто ему было лень их произносить.

— Я чего бы вдруг? — слова Наяны были пропитаны неприязнью.

— В отличие от вас, у нас принято изображать Смерть в виде женщины в чёрном и с косой. И рыцарей я у вас не припомню, — сварливо отозвался Дон.

— Тебе твоя родина уже мерещится в каждом кусте! — с шипящими нотками парировала скрытница.

Кажется, они спорили дальше, но Искра не слушала. В чём-то Дон был прав. Женщина ли, мужчина, или зверь, химера с кожистыми крыльями — неважно. Смерть в Кай-Дон-Моне была облачена в серое.

— Арн, — шепнула Искра, чуть отклоняясь назад, — у эльфов ведь наверняка есть сказки?

— Есть, — подтвердил Арн.

Искра обернулась. Эльф сидел ещё ближе, чем она думала, почти касаясь её. В его глазах плясали отблески костра, это было пугающе и притягательно одновременно. На короткий миг Искре вспомнился Вран — тот тоже сочетал в себе эти две крайности.

— Но, кроме тебя, здесь по-эльфийски никто не поймёт, — с сожалением сказал он.

— А ты переведи, — предложила Искра.

— Это не так просто… — начал было Арн, но было видно, что он уже думает об этом.

Искра шикнула на продолжающих собачиться Наяну и Дона, и все приготовились слушать Арна, который ради такого случая даже протиснулся в первый ряд.

В том мире, где хрусталь неба лежит на плечах ветвистых сребристоиглых сосен, а свет солнца отражается золотыми брызгами в каплях смолы, стекающих по их стволам, жили драконы. Вольные, как ветер, летящий средь стволов и скал, мудрые, как корни дерев и корни гор, величественные, как грозовые тучи, надвигающиеся на сушу с моря, сильные и грозные, как ураган, вырывающий сосны с корнем и заставляющий утёсы ломаться и опадать вниз. Никто не знал, родились ли драконы из мира, или мир возник из взмахов их крыльев, отсветов огня души в зрачках, горячего дыхания и тверди чешуи. Но насколько бы драконы ни были выше прочих, порой кто-то из них видел в ком-то из бескрылых отблеск собственной души, и тогда их души переплетались вместе, как солнечные блики переплетаются с водой в струях водопадов…

Арн надолго замолчал. Так надолго, что стало ясно — это не от того, что он раздумывает над следующим предложением.

— Ну, и что было дальше? — тихо спросила Лина, явно очарованная этим началом.

— Я не буду рассказывать эту историю, — ответил эльф.

— Но ты же уже начал… — Лина выглядела как ребёнок, у которого внезапно отобрали леденец.

— Нет. Не буду, — повторил Арн.

«И вы меня не заставите», — читалось в его лице. Ну да, заставить Арна рассказать что-то, о чём он хочет умолчать, было не проще, чем сдвинуть гору руками.

Искра полностью разделяла разочарование Лины. Ей начало тоже понравилось. Все эти ветвистые фразы были такими красочными, что описываемый мир живо вставал у неё перед глазами.

Ависар дважды пнула Маирана. Воин тяжело оторвал взгляд от костра, вздохнул и тоже начал рассказывать.

Шёл как-то мужик, и увидел у дороги туесок. Походил вокруг, покричал-покричал, но хозяина не нашёл. Пожал плечами, взял туесок, да понёс домой.

Дома открыли туесок, а там красоты всякой видимо-невидимо — и бусы, и ленты, и браслеты, и пуговицы. Всей семьёй поделили, кому что досталось, только младшая дочка стеснялась, но и её уговорили и она, наконец, взяла себе малую бусинку на нитке, да осторожно на груди спрятала. И всё радовались обновкам: и мать, и дочери, и племянницы, да и сыновья себе пуговиц напришивали.

Порадовал семью мужик, а сам ушёл на четыре дня в другую деревню к своему брату в гости.

Вернулся мужик — дом не узнать. Везде грязно, жена с сёстрами целый день собачатся и на дочерей ругаются, да корова мычит недоена, потому что мать с постели подняться не может — и то болит, и это. Сыновья чуть что дерутся, да за волосы друг друга таскают. И даже собака любимая и та рычит.

Сел мужик за стол, а щи невкусные, каша не доварилась, хлеб плесенью отдаёт. Сказал он об этом, а жена как схватит скалку и давай его лупить. И выгнала спать на сеновал.

Лежит мужик, ворочается, уснуть никак не может, всё думает о том, что же такое случилось, отчего всё так плохо стало. И вдруг слышит, будто возня какая в доме. Пошёл проверять, прокрался аккуратно в сени, дверцу приоткрыл — и волосы у него зашевелились. Сидит за столом бес, а подле него — бесовка, едят щи да кашу, а вокруг по всей избе бегают бесенята, толкают друг друга, шумят, дерутся за лучшие куски. И лишь одна маленькая бесовочка сидит в углу, да грызёт корочку хлеба. А люди в избе спят и будто не слышат ничего.

Бросился мужик к кузнецу, так, мол, и так, спасай, бесы дом осадили.

— Сам бесов в дом привёл — сам и выводить будешь, — проворчал кузнец, — но так и быть, помогу.

Весь день готовились они, а следующей ночью пришли к избе мужика. Смотрит кузнец — так и есть: сидят за столом бес с бесовкой, а кругом носятся бесенята. Ворвались они с мужиком в избу — и давай бесов гонять. Каждого надо было за хвост щипцами схватить, да по ногам железным прутом бить, покуда бес сам не решит прочь из избы убежать. Беса с бесовкой кузнец и мужик вдвоем выгоняли, а за бесенятами каждый сам бегал. И вот выгнал мужик очередного бесенка, смотрит, а в углу сидит бесовочка и жалобно так смотрит, и в глазенках слёзы стоят. Пожалел её мужик, взял, да за пазуху посадил, от кузнеца спрятал.

Так всю ночь они бесов гоняли, чуть всю избу не разнесли, а никто из спящих людей так и не проснулся.

Наутро встала семья мужика — у всех голова мутная и бока болят, будто они всю ночь бегали да вопили. Строго приказал мужик собрать все обновки и обратно в туесок положить. Все, до последней пуговицы. И отнёс он этот туесок подальше в лес, да прикопал под вековым дубом, чтоб неповадно было.

И только у младшей дочки осталось на груди припрятана бусинка, да маленькая бесовочка осталась жить в доме. Дочка каждый вечер угощала бесовочку молоком и со временем стала бесовочка домовой. Когда дочка выросла и ушла в дом мужа, то забрала она бесовочку с собой. Многие говорили, что выросла дочка немного бесноватой, но муж её говорил, что лучше жены не сыщешь, в усы посмеивался, да подливал молока бесовочке-домовой.

А что с туеском стало — то никому не ведомо.

Сказка оказалась неожиданно весёлой. По виду Маирана нельзя было даже предположить, что он расскажет что-то настолько… не мрачное. Искре стало неловко. Вот, что надо было рассказывать, а они всё про смерть, да про смерть.

— Интересный выбор, — оценил Велен.

— Просто это единственная сказка, которую я хорошо помню, — пожал плечами воин.

— И чем она такая особенная? — спросила Ависар.

— В Ордене её рассказывали, чтобы позлить Дангу.