Она улыбнулась чуть шире.

— Прям считал?

Я взял ее руку в свою, коснувшись каждого пальца по отдельности.

— Да. Как ты себя чувствуешь?

— Истощенно... Силы будто уходят из меня с каждым днем.

Я аккуратно сжал ее руку.

— Знаешь, — сказал я, посмотрев ей в глаза, а потом отвернувшись, — иногда на меня так накатывает, и мне становится очень страшно. А потом я понимаю, что сделал недостаточно для тебя.

Зоя посмотрела мне в глаза.

— Помнишь слова врача? Японские монахи, живущие в горах, могут работать с мозгом.

Жена слегка кивнула в ответ. Блики солнца, сияющего на абсолютно чистом небе, коснулись ее одеяла.

— Гора, где они живут, не так далеко от места посадки, — сказал я. — Но нам не хватит денег, чтобы добраться туда сейчас.

— А значит, нужно заработать еще, — закончила Зоя. — Как и планировал, ты хочешь выйти на второй бой с Кронштатдом.

— Да, детка. Думаю, этого хватит, чтобы разменять валюту где-нибудь у них, и на полученные деньги добраться до Горы. Если придется.

Жена некоторое время помолчала. А потом сказала:

— Я так люблю тебя.

— А я люблю тебя.

Я поцеловал ее руку.

— Отдохни еще немного. Как почувствуешь, что сможешь встать, позови. Хорошо?

Зоя кивнула.

— Я в соседней комнате. Нужно тренироваться к бою. Дальше.

***

Огонек сидел за барной стойкой, держа в руке бутылку медовухи. Медовуха была вишнёвой, как в тот день, когда боец познакомился со Штилем. Петрович, находясь за баром, что-то писал в бумажках. Вокруг было шумно: стоял вечер, начало апреля, люди лезли с холодной улицы в помещения, а за счет того, что стояла пятница, все собрались отдыхать в баре. Играла музыка, на потолке крутился этот дурацкий белый клубный шар, название которого Гаргарьин не знал: находиться в толпучке ему не хотелось, поэтому он спокойно сидел и выпивал, никого не трогая и никого не слушая. Петровичу повезло меньше: кто-то постоянно кричал "Бармен! Бармен! Мне еще пива" или чего-то в этом роде, и здоровяк отвлекался от своих бумаг, в которых, наверное, писал какие-либо отчетности о находящейся в баре продукции. Он шел и наливал пиво, мешал коктейли, а Огонек думал о своем: и о личном, и не очень. Дела обстояли тяжело. Может быть и не для него самого, но уж точно тяжело.

— Привет, — мысли отвлек появившийся из ниоткуда парень. У него были темные волосы и абсолютно обычная внешность — никаких отличительных черт у человека не было.

— Привет.

— Слышал, ты тренируешь Рокотански?

Огонек глянул на парня повнимательнее.

— Допустим.

— А сам сейчас не дерешься?

— Что с того?

Парень развел руками.

— Ничего. Я тоже не дерусь, простой зритель. Спрашиваю, потому что твои бои нравились.

— Спасибо.

Некоторое время они помолчали. Огонек отпил еще медовухи. У парня в руках был рокс с каким-то крепким алкоголем. То ли виски, то ли нечто схожее, но такого же цвета.

— Если ты не против, — сказал парень, — я хотел бы спросить, что приводит бойцов на ринг.

Гаргарьин усмехнулся. Пол дрожал от танцев и вибрации музыки.

— У всех все по-разному, приятель. Нет какой-то общей причины. Это же не мобилизация какая-нибудь.

— А что привело тебя?

— Деньги.

— Я думаю, почти всех ведут на ринг деньги, — парень почесал идеально выбритую физиономию. — Другое дело, зачем они нужны. Хочешь купить спорткар?

— Почему спорткар?

— А почему нет?

Огонек снова усмехнулся.

— Нет. Нет, я просто хочу купить дом или квартиру. Просто быть обеспеченным. Ничего интересного.

Парень кивнул.

— Но почему тогда дальше не зарабатываешь? Или по-другому как-то, на поверхности? Зачем кого-то тренировать?

Гаргарьин почесал усы, уставившись куда-то за спину стоящего за кофемашиной Петровича.

— Иногда проблемы близких важнее твоих собственных, — сказал он.

— У Рокотански беда какая-то?

Огонек чуть дернулся.

— Это не моя история, приятель. У всех причина разная, вот и все. Можешь поспрашивать кого-нибудь другого.

Парень поднял руки.

— Понял. Извини. Хорошего тебе вечера тогда.

И, не успел Гаргарьин открыть рот, скрылся в толпе. Сережа устало поднял брови.

— Кто это был? — спросил освободившийся Петрович.

Рыжий боец пожал плечами.

— Без понятия. Тень.

Здоровяк укоризненно покачал головой.

— Всё у тебя тени, дружок. Люди же!

Огонек махнул.

— Люди — хуи на блюде, Петрович.

Здоровяк открыл было рот, чтобы что-то ответить, но затем закрыл.

— Не поспоришь, — сказал через минуту.

А затем какая-то женщина завопила:

— Бармен! Бармеееееен!

И Петрович снова принялся за работу.

***

Я опустился на колени, стараясь отдышаться. Пятьдесят берпи после спарринга с Сережей дались с большим трудом. Но не таким большим, как раньше, что уже радовало.

В зале было как всегда пусто.

— Говоришь, нужно провести еще один бой? — спросил друг.

Я кивнул.

— Говорю тебе, давай я еще дам денег. У меня есть немного.

Я улыбнулся.

— Ты и так сделал и дал достаточно, приятель. И делаешь еще больше. Но не все вертится вокруг денег.

— О чем ты?

— По старым связям узнал что самолет, на котором мы доберемся до Японии, вылетит не раньше мая.

Огонек покачал головой.

— Долго.

— Да. Так что еще один бой я точно проведу.

Теперь Гаргарьин кивнул.

— Если победишь, половина дела, считай, сделана. Останется только добраться. Я думаю, что монахи действительно помогут.

— Надеюсь на это, — я взял бутылку и сделал несколько глотков. — Потому что проиграть в этот раз у меня нет права.

— Не проиграешь. Ты и тогда показал себя хорошо, а теперь, думаю, и вовсе отлично. Может, конечно, он и изобьет тебя до полусмерти, но ты победишь.

— Спасибо, Сереж. За все.

Друг снова кивнул.

— Для этого и нужны друзья.

***

Кронштадт сидел, облокотившись спиной о спинку стула. Несмотря на то, что стоял вечер пятницы, в кофейне было тихо. Бариста потихоньку закрывал заведение. Боец допивал свой американо. Кофе был уже не таким горячим, каким он его получил, потому Дмитрий не боялся обжечь язык. Никакой другой кофе, кроме американо, Кронштадт не пил.

Через некоторое время последние люди покинули кофейню. Бариста посмотрел на Кронштадта. Если бы они виделись впервые, кофевара, конечно, раздражал бы человек, сидящий в кафе до талого, в то время как ему уже пора отчаливать домой. Но не в этом случае. Кронштадт иногда оставлял ему чаевые и был вежлив, а ничего лучше для сотрудника общепита не придумаешь. Потому Дмитрий кивнул кофевару. Тот кивнул в ответ. Боец поднялся.

— На улице все еще холодно, — сказал бариста.

— Хорошо, что на мне куртка, — ответил боец. — Пусть легкая, но в такой самое то гулять в апреле или октябре.

Бариста улыбнулся и снова кивнул. Кронштадт покинул кофейню. Затем он сел на автобус, державший путь в его район. Ехать предстояло минут двадцать, потому боец сел в самом конце, у окна, надел наушники и прижался лбом к стеклу.

Играла песня Эминема, та, одна из самых известных. Москинберд. Слушая ее Кронштадт вспоминал свою нелегкую жизнь. Но, как ни странно, это приносило некоторое удовольствие. Дмитрий, привыкший вкалывать ради чего-либо важного и действительно стоящего, удовольствие любил, пускай и редко его выказывал. Хладнокровие — ключ к победе. Надо только знать, где конкретно оно нужно.

Москва, над которой сгустились сумерки, мелькала за окном. Кронштадт смотрел.

Голые деревья, готовящиеся в скором времени распуститься. Весенний ветерок, который залетает вовнутрь автобуса, когда двери открываются, прохладный и приятный одновременно. Дома из стекол, превращающиеся через несколько улиц едва ли не в трущобы. Блеклые звезды, виднеющиеся за клубами дыма и облаков. Огни встречных машин, летящих куда-то назад, откуда ехал Кронштадт, и проходящих вместе с этим вперед, а также — вскользь, мимо. Дмитрий прикрыл глаза. Прикрыл всего на секунду, а очнулся уже на конечной. С ним такое было от силы два раза за жизнь. Может, три.