Доктор вернулся, как обещал, проверил у Элен пульс, отметил, что горячка не спадает, и повторил указания, которые дал в первый визит.

Эмиль пришел домой, когда уже стемнело. Он знал, что Розали и две его дочери уже в пути, но все равно наступившая в доме тишина была для него неожиданной.

Он вошел, открыв дверь своим ключом, поднялся к себе в спальню, переоделся и направился в детскую. Тихонько открыл дверь.

Комната была хорошо нагрета, и, несмотря на теплый весенний день, окна плотно закрыты: нельзя было допустить проникновение инфекции с улицы.

Мари-Жанна сидела у кровати и при свете единственной свечи штопала чулки. Когда открылась дверь, она повернула голову, отложила шитье и жестом показала Эмилю, чтобы в комнату не входил. Подойдя к дверям, она доложила, что сказал доктор Симон.

— Значит, он не думает, что это тиф? — спросил Эмиль с облегчением в голосе.

— Нет, мсье. Он говорит, что сейчас в городе болеют многие. Считает, что в этом виновата осада: люди ослабели от голода.

— Но Элен не была здесь во время осады! — Нахмурившись, Эмиль добавил: — Полагаю, заразу в дом принес эта помойная крыса Жанно.

— Возможно. — Мари-Жанна и сама думала об этом. — Но вы его прогнали почти месяц назад, — напомнила она. — Если бы источником заразы был он, она заболела бы раньше.

— Ну, кто бы ни был источником, сейчас наша задача — как можно быстрее поставить Элен на ноги. Мадам очень озабочена ее доставкой в Сент-Этьен.

— Не беспокойтесь, мсье, — откликнулась Мари-Жанна. — Пока ваша дочь не поправится, я день и ночь буду с ней.

Эмиль кивнул — меньшего от нее он и не ждал.

— Утром я приду посмотреть, как она, а Пьер вернется завтра. — Сказав это, Эмиль спустился вниз, в столовую, к своему одинокому ужину.

День у него прошел относительно спокойно. Свои дела он поправил, и хотя новых заказов пока не было, он дал работу чертежникам, продолжая проекты, начатые еще до того, как разразилась война. Укладываясь в эту ночь спать, Эмиль понял: тот факт, что Розали и две дочери выбрались из Парижа и теперь вне опасности, освободил его от тревоги, которую он сам не сознавал. Элен хотя и больна, но в доме ей ничего не грозит, и ему остается беспокоиться только о себе. А на Монмартр он вернется, когда восстановится порядок.

Чувствуя себя вне опасности в этом, своем мире, Эмиль старался не замечать предпосылок грядущей бури.

Доктор оказался прав. Не прошло и суток, как горячка у Элен миновала, и она, хотя и чувствовала слабость, попросила у Мари-Жанны разрешения встать.

— Мне уже лучше, Мари-Жанна, правда лучше! — уговаривала девочка. — Терпеть не могу валяться в постели!

— Конечно, тебе лучше, котенок, — успокаивала ее нянька, — но ты сильно болела, и надо действовать постепенно. Скушаешь ложечку-другую этого бульона, который Берта тебе сварила? А потом еще немного поспишь, а уже после, наверное, можно будет встать и пойти в классную комнату посидеть у огня. Согласна?

Элен утвердительно кивнула, но должна была признаться себе, если уж не Мари-Жанне, что ноги, когда она встала, буквально подкашивались от слабости. Однако в классе горел камин, и лежать перед ним на старой софе было куда лучше, чем сидеть взаперти в спальне. Хотя стояла вторая половина марта и погода была хорошей, Мари-Жанна не собиралась рисковать здоровьем своей подопечной. Она требовала, чтобы Элен оставалась у огня, чтобы у ее ног лежали горячие кирпичи, а плечи и спина были завернуты в одеяло, и так еще день, после чего девочке было разрешено выйти на полчаса в сад порадоваться теплому весеннему солнышку.

Каждый вечер Эмиль приходил навестить дочь, хотя, опасаясь инфекции, оставался возле двери. Тем не менее на третий день ее болезни он сказал:

— Тебе, наверное, приятно будет узнать, Элен, что завтра мы с тобой едем в Сент-Этьен. Как думаешь, ты перенесешь дорогу? В данный момент Пьер готовит фаэтон, чтобы тебе было удобно ехать.

Элен была в восторге.

— Да, папа, да! — воскликнула она. — Мне уже гораздо лучше!

Она не догадывалась о причине такого поспешного отъезда из Парижа, а если бы и знала, то вряд ли могла бы оценить всю серьезность ситуации. Ей было достаточно того, что она едет в Сент-Этьен, где ее ждут мама и сестры.

До Эмиля наконец дошло, что он должен как можно скорее вывезти Элен из города, независимого от того, поправилась она или нет. Он сообщил о своем решении Мари-Жанне, и та встревожилась:

— Девочка еще очень слаба, мсье. Было бы намного лучше, если бы она еще несколько дней отдохнула.

Но Эмиль был непреклонен:

— Нет, Мари-Жанна. Уложите вещи Элен, и пусть она будет готова к отъезду с самого утра. Вы, конечно, будете нас сопровождать.

Мари-Жанна очень беспокоилась, что путешествие будет для Элен непосильно, и гадала, что вызвало такую внезапную поспешность. Но поскольку изменить няня ничего не могла, то ей оставалось только сделать книксен и ответить: «Да, мсье. Мы обе будем готовы».

К такому решению Эмиля подтолкнуло страшное событие, случившееся днем. Город постоянно бурлил, и Эмилю пришлось стать свидетелем насилия, предсказанного Жоржем. Теперь до него наконец-то дошло, что оставаться в Париже слишком опасно и дочку надо увозить, пока не поздно.

А произошло следующее. Закончив дела в городе, Эмиль возвращался в свое бюро. Свернув на Рю-де-ля-Пэ, улипу Мира, он увидел, что она запружена людьми и все они колонной идут в сторону Вандомской площади. Эмиль подивился количеству народа, но тревоги не испытал. Они ничем не напоминали ту толпу, в которую он попал на Монмартре. Это явно были почтенные, законопослушные граждане, и двигались они вполне организованно. Некоторые несли плакаты с призывами к миру, на одном знамени было написано «Друзья порядка». Никто не потрясал саблей и не размахивал пистолетом, просто спокойно маршировали к Штабу национальной гвардии с целью продемонстрировать свое недовольство действиями Центрального комитета.

Эмиль пристроился в задних рядах шествия, но не из солидарности, а просто потому, что ему было с ними по пути. Демонстрация носила совершенно мирный характер, и ее лидеры были захвачены врасплох, увидев, что путь на Вандомскую площадь загорожен рядами федератов. Марширующие остановились; с обеих сторон начались крики, и офицер, командующий федератами, приказал демонстрантам разойтись. Однако в царящей неразберихе и замешательстве его слова не были услышаны, и задние ряды, не зная, что происходит впереди, продолжали напирать, подталкивая зачинщиков демонстрации все ближе и ближе к нац-гвардейцам.

Противостояние нарастало, и вдруг раздался ружейный залп. Улица наполнилась дымом, возникла паника, люди кричали, а выстрелы продолжали прореживать толпу, и мостовая все плотнее покрывалась телами. Неожиданно, так же внезапно, как началась, стрельба прекратилась. Национальные гвардейцы отошли к Вандомской площади, бросив убитых и раненых на их товарищей.

Эмиль находился достаточно далеко, в задних рядах, и пули вряд ли могли его достать, но он так же, как все вокруг, был охвачен смертельным ужасом. Утративший присутствие духа, он был подхвачен демонстрантами, пробивающими себе путь обратно. Его чуть не сбили на землю, но он нашел в себе силы устоять и в конце концов выбрался из толпы. Оказавшись на спокойной соседней улице, Эмиль поймал фиакр и велел кучеру отвезти его в бюро.

Сердце все еще колотилось как сумасшедшее, когда он взбежал по лестнице в свой кабинет и в изнеможении свалился в кресло.

— Мсье? — вбежал за ним встревоженный Альбер Форке, его секретарь. — Что случилось?!

— Воды, — слабым голосом попросил Эмиль, и когда Форке вернулся со стаканом, выхватил его и залпом осушил. — Мятеж, — тяжело проговорил он, — бойня…

А потом, немного придя в себя, рассказал молодому человеку о случившемся на Рю-де-ля-Пэ.

— Становится все хуже и хуже, — согласился Форке. — Скоро Париж начнет воевать сам с собой.