Моряк не умирал – он уходил в последнее плавание, он отдавал концы, он бросал курить, он отправлялся к Большому Генриху, к голому Гансу, к большой собаке, к треске в подвал или кормить рыб, он уплывал к дьяволу, его смывало волной. «Парням с бака» неведомо было табу на цветистые обороты.

Большинство моряков разделяло взгляды древнего философа, давшего непревзойденный рецепт отношения к своему бытию: «Смерть не коснется нас, ибо пока мы есть – смерти нет, а когда есть смерть – нет больше нас». У Отто Ройтера это звучит так:

Не в обычае моряков было размышлять о смерти. Любители пофилософствовать на эту тему редко уживались на кораблях. Даже у вербовщиков, действовавших далеко не самыми честными способами, было на этот счет особое чутье: они не брали нытиков. Уж лучше каторжники!

Если «парни с бака» чуяли, что на корабль пожаловала «гостья» – смерть, они разражались проклятьями, но, как правило, безропотно выполняли свой долг до последней минуты. В своем дневнике Кук пишет о том, как вели себя его люди, когда «Индевор» у восточного побережья Австралии напоролся на риф и пробоина стала увеличиваться: «Каждый работал с полной отдачей и ожесточенным рвением… Понятно было, какие чувства наполняли каждого. Это было написано на их лицах. Однако работы неуклонно продолжались…»

Один из переживших отчаянное плавание капитана Блая по Тихому океану в открытом барказе от островов Общества до Инсулинды[01] также оставил следующую примечательную запись: «Никогда прежде не знал я таких телесных мук. Но я не знал также и того, на какой героизм способны люди при подобных обстоятельствах. И всегда, когда в будущем мне будут говорить плохое о характере людей, я буду вспоминать о моих товарищах по барказу и останусь в том убеждении, что большинство людей в самые черные часы своей жизни способно достичь почти невозможного, в состоянии превзойти самих себя».

Пролетариям парусных кораблей были свойственны многие человеческие слабости, но трусость среди них встречалась редко. При наказании плетьми они предпочитали лучше до крови прокусить губу, чем издать хоть один стон. И даже перед последним танцем на рее, уже чувствуя узел на горле, они не просили о пощаде. Суровые парни жили и умирали, как мужчины. Вот почему история мореплавания представляет собой хронику героизма всех представителей морской профессии, а не только отдельных капитанов и адмиралов, прославившихся своими деяниями.

Череп и скрещенные берцовые кости на знаменах пиратов должны были не только устрашить противника, но и показать, что люди, охотящиеся на морях под «Веселым Роджером», презирают смерть. Флибустьеры, умершие в кровати, были столь же редки, как прохладные дни на экваторе. Они кончали свой путь или на раскаленных, залитых кровью палубах своих кораблей, или на виселице – этом зловещем градштоке[02] прежних судебных приговоров. В плен они попадали, если только их застигали врасплох во время кутежа, когда они были уже не в состоянии отличить ствол пистолета от горлышка бутылки.

Люди моря всегда были поденщиками у смерти. Всего лишь несколько сантиметров обшивки, нередко к тому же прогнившей, отделяло их от гибели в пучине. Смерть подстерегала их и на реях. О болезнях же на корабле или на дальних берегах и говорить не приходится.

«Жена моряка – навек невеста» – гласит морская пословица. В Вустрове на Фишланде еще в прошлом столетии имелись улочки, почти сплошь населенные вдовами моряков. Если морскому волку и удавалось дожить до старости, он нередко не видел счастья в том, чтобы провести остаток жизни в мелких дрязгах непривычного ему сухопутного быта. Но иной седобородый моряк как раз отлично чувствовал себя, когда ему после скитаний по всему свету в конце концов удавалось вернуться домой и стать на длительную якорную стоянку в родной гавани, передавая свой опыт молодежи. Об этом и поется в матросской песне «Старый шкипер и его сын»:

Тот, кто посещал на побережье старые кладбища, наверное, обратил внимание на большое число надгробий с вырезанными на камне корабликами, штурвалами, якорями и соответствующими надписями. Все-таки, несмотря на все опасности плавания под парусами, последние рейсы «в землю» моряки совершали значительно чаще, чем было принято думать. То, о чем поется в старинной матросской песне: «Ни камня над ним, ни травиночки нет, обглодан акулой бедняги скелет», вовсе не было правилом.

Но и на берегу матросские похороны отличались своими особенностями. В прошлом столетии Воссидло и Бринк-ман изобразили траурные процессии в портовых городах на севере Германии. Цвет матросского траура был не черный, а синий. Каждый корабль всегда имел для этой цели на борту несколько бочек индиго или вайды.[03] Если умирал шкипер или владелец судна, то релинги, носовая фигура, а иногда и бак окрашивались в синий цвет.