Примечательно, что на военных кораблях пение шэнти при выхаживании якоря или постановке парусов было запрещено. Там дозволялось петь только «патриотические» морские и матросские песни с «безупречным» текстом. Имелись и присяжные стихокропатели, в великом множестве поставлявшие свой товар. Они прославляли стойко и неуклонно выполняющих свой долг и кладущих живот за короля и отечество матросов, не забывая при всем том ни о гроге, ни о любви. Кое-кто из них даже состоял негласно на жалованье у британского Адмиралтейства.

Офицеров военных кораблей пугали не только тексты настоящих шэнти. Несовместимым с военной дисциплиной они считали и сам факт пения во время работы. Единственной музыкой, ласкающей их слух, была трель боцманской дудки.

Впрочем, боцманская дудка и в самом деле была одним из немногих музыкальных инструментов на бортах «ловцов ветра». Одни только испанцы да португальцы захватывали с собой иной раз и щипковые инструменты. Жоколеле португальских мореходов превратилось в процессе эволюции в гавайскую гитару! Гармоника зазвучала впервые лишь на клиперах. Правда, уже задолго до этого на судах имелись порой целые музыкальные капеллы. На парадах галер во французских средиземноморских портах играли военные оркестры, а на венецианских нефах имелся непременно хотя бы один скрипач или трубач, развлекавший судового патрона во время трапезы.

Примечательно, что впоследствии этот обычай перенял кое-кто из знаменитых морских разбойников. Дрейка в кругосветном плавании сопровождало трио музыкантов, а корсара-джентльмена Робертса на борту его внушающего страх «Ройял Ровера» развлекал целый ансамбль из десяти душ. Во время боя они рассаживались на квартердеке и под аккомпанемент канонады исполняли бравурные мелодии.

Было время, когда на кораблях не говорили, а скорее как бы пели. «Чист горизонт!» или «Земля на горизонте!» – выпевал из «вороньего гнезда» впередсмотрящий. Очередную вахту поднимали не как-нибудь, а со специальной, для этого ритуала предназначенной песней. Процедура эта так и называлась «распевом». На старых кастильских каравеллах пели, как уже упоминалось, «Во славу господню, семь миновало, минует и восемь. Аминь!»

Существовал и немецкий вариант такого «гимна» во славу смены вахт, и, пожалуй, не менее старинный, чем кастильский:

Эти «побудочные» песни очень напоминают нежные колыбельные песенки для маленьких детей, хотя эффект они должны были оказывать прямо противоположный. Кто знает, может быть, их ласковый тон – следствие того, что разбуженный матрос куда как не похож на ангела и раздражать его резким окриком было бы по меньшей мере неразумно. Из-за постоянного перенапряжения и недосыпания люди на океанских парусниках «заводились с пол-оборота».

Тексты у «распевов» были, как правило, краткими, зато мелодии – очень красивыми. Сказанное относится в полной мере и к старинному шведскому «распеву» «Гаммаль пуррвиза», слова которого звучали примерно так:

На британских «невестах ветра» водилась и еще одна мелодия, призывающая матросов к ежедневной раздаче грога. Ее, смотря по обстоятельствам, исполнял голосом кок или играл флейтист. На менее музыкальных кораблях об этом знаменательном событии оповещалось просто выкриком, свистом боцманской дудки или ударами в судовой колокол.

Однако неправильно было бы считать, что песни матросов служили только сугубо прагматическим целям, помогая в разного рода работах или упорядочивая ритуал побудки. Как и все остальные люди, моряк пел и просто потому, что душа просила песни. Отто Бартнингу, участвовавшему в рейсе одного из «Пи-лайнеров»[05] вокруг мыса Горн и написавшему об этом интересную книгу, удалось подсмотреть, а затем и воспроизвести на бумаге самую первую фазу зарождения такой песни, песни из сердца. Он пишет: «Они выпили единым духом свой горячий напиток, потом отдышались… и начали потихоньку бубнить что-то невнятное, потом замычали что-то, не открывая рта, и вдруг запели во весь голос, размахивая в такт руками и покачивая головами».

Шэнти чудесно звучат в хорошем, слаженном исполнении. В повседневном же корабельном обиходе все их очарование тонуло подчас в хриплом, натужном оре грубых луженых глоток шпилевой команды. Из рук вон плохо было по-видимому, с пением у небритых парней с иберийских каравелл и галионов. Вот свидетельство одного современника: «И тут все начали „Сальве, регина“. И мы все запели… А так как моряки любят многообразие – четыре ветра они, например, делят на тридцать два, – то и восемь основных музыкальных тонов они тоже разделили на тридцать два других тона, столь дисгармоничных, реверберирующих и нестройных, что нетрудно было перепутать наш пение „Сальве“ и литаний с ревом урагана. В конце концов, – говорится далее в рассказе, – пение переросло в рвущие барабанные перепонки вопли».

Вместе с ушедшими в прошлое ручными лебедками и помпами отзвучали и мелодии старинных матросских песен. Там, где не смолят и не тянут тросы, нет больше никакой необходимости в пении шэнти. Они прекратили свое существование в качестве подспорья в работе. Однако поколение за поколением, матросы как зеницу ока берегут лучшие из этих грубоватых песен, в такт которым некогда кок шинковал луковицы, а парусный мастер продергивал нитку сквозь парусину. Если на судах старинные хоровые песни звучат не так уж часто, разве что в часы отдыха, то в дни получки, когда в карманах у моряка заводятся монеты, портовые улочки и матросские кабачки переполнены звуками шэнти.

Были и другие причины того, что шэнти дожили в целости и сохранности вплоть до наших дней. Тегтмайер, опубликовавший маленький сборник шэнти, рассказывает об одной приятной инициативе кильских лоцманов. Когда суровой зимой, сразу после первой мировой войны, Кильский канал замерз, они, собравшись за стаканом грога в маленькой гостинице у шлюза Хольтенау, решили организовать хоровой кружок «Кнуррхаан» – «Морской петух». Начались регулярные репетиции, и в конце концов хор достиг такого совершенства в исполнении шэнти, какого они вряд ли бы добились раньше, во время работ на парусниках. Концерты этого хора пользовались большой популярностью у самой широкой публики.

Не менее, чем песни, самобытным и непосредственным был и профессиональный язык моряков, этих вечно странствующих пролетариев. Их язык – единственное в своем роде зеркало неисчерпаемого природного ума и богатой фантазии «парней с бака». Изъясняться в манере, присущей столь презираемым ими «береговым крысам», они явно считали ниже своего достоинства.

Заслуживает внимания, что профессиональный жаргон моряков нашпигован названиями животных, приспособленными для обозначения предметов совсем иного рода.[06] Под «угрем» немецкий моряк понимает трос, канат, а под «конем» – перт.[07] А эзельгофт – двойное кованое или литое из стали кольцо для соединения вершины мачты со стеньгой, являющейся ее продолжением, – получил свое название от немецкого слова «эзельхаупт» – «ослиная голова». Окон на корабле не было, а были «бычьи глаза». Рыбаков называли «пикшами», а червей в солонине или сыре – «слонами». Имелись, наконец, «камбузные жеребцы» – коки, «собачьи вахты», «девятихвостые кошки» – плети и «крысиный яд» – водка. «Звериные названия» преобладали и в оценке погоды. При свежем ветре вокруг корабля плавали «белые гуси». При ветре до пяти баллов волны «лаяли, как собаки», при восьми баллах они «бодались, как бараны», а при десяти баллах «ревели, как быки».