На дворе стоял снежный, вьюжный февраль, ветер гудел в проводах и деревья спали, укрывшись снежной бахромой, когда закричала в родовом зале крохотная девочка, новый человек пришёл в мир, огласив громким криком всех о своём пришествии.

Андрей и Вовка стояли внизу под окном, тем самым, возле которого когда-то, давным-давно, в прошлой жизни, оплакивала своих сыновей Алёна, и сейчас она показывала им через полузамёрзшее, в узорах, стекло, с высоты третьего этажа, маленькую Дашу. Глаза женщины сияли счастьем и полнотой материнства, гордостью за свою выполненную миссию. Андрей, смеясь, махал им руками, и пританцовывал, а Вовка кричал маме изо всех сил, что он приготовил сестрёнке свои самые лучшие машинки:

– Мамочка, я так соскучился! Когда вы придёте домой?

А Алёна улыбалась, глядя на своих мужчин, и прижимая к груди девочку с голубыми глазами.

Смеркалось, падал крупными хлопьями снег, на земле зажигались вечерние окна.

Жаркое нынче выдалось лето. Старики говорят такого, почитай, лет сорок не было. Да ещё и с сухими грозами, чуть не через день. Вот только, казалось, светило горячее полуденное солнце, дурманило своим пылающим жаром, жгло траву на склонах холмов, окружавших деревню.

Воздух дрожал и переливался волнами, исходящими от потрескавшейся, истосковавшейся по дождю земли. Маялись на лугу коровы, и пастух, гонявший стадо, тщетно пытался укрыться от зноя под сенью старой ветлы, росшей на берегу речки Вертушки, как вдруг, в одно мгновение, невесть откуда набегали чёрные тучи с белою клубящейся каймой, поднимался ветер, и начиналась гроза. Замирали цветы на поле, коровы на лугу, собаки с высунутыми языками во дворах, и весь деревенский люд. Все с надеждою глядели в небо, в ожидании долгожданного дождя.

И вот уже ветер всё сильнее и сильнее раскачивал деревья в палисадниках, срывая с них шелестящую листву, под его порывами деревья гнулись и стонали, словно жалуясь на такое неласковое обращение. Кудахтали курицы, которых хозяйки спешно загоняли под навес, в курятники. На дороге поднималась пыль до самого неба, крутилась, словно маленькие смерчи, и ребятишки, прыгающие среди этой кутерьмы, кричали от восторга и ужаса одновременно. Дикое веселье охватывало их, накрывало с головой, в животе щекотало от страха, и от того ещё приятнее было это неведомое, первобытное чувство перед мощью и величием стихии. Яркие полосы рассвечивали тёмно-бурое небо, разрезая его на осколки, взрывались багровыми вспышками, пронзали насквозь грозные тучи с кипящими белыми краями, а тучи всё шли и шли, полоса за полосой, набегая, нападая на деревню, лежавшую, словно на ладони под их суровым взглядом.

И вдруг, вдалеке, раскатисто и ворчливо, нараспев раздавался нарастающий рокот, разбегался огромной всепоглощающей волной, стремительно летящей вперёд, всё ближе и ближе, всё громче и яростней, и наконец, разражался над головой ужасающим грохотом, и ребятишки визжали, испугавшись грома, а женщины набожно крестились, глядя на небо, и уводя скорее детишек в избы. Запах дождя и влаги уже чувствовался в прохладном воздухе и люди замирали в предвкушении ливня. Но нет! Стихия, неожиданно начавшись, так же внезапно успокаивалась, затихала, и уходила дальше, за холмы, неведомо куда, унося за собой очередную несбывшуюся надежду на желанный всеми дождь.

Сегодня, проснувшись, как обычно, ранним утром, Степановна собралась в город за нитками мулине и бисером, которые закончились у неё накануне вечером. А пропустить хоть один вечер без рукоделия она не желала, да ведь и дело-то было важное! Вышивала Степановна ко престольному празднику их храма, который должен был наступить уже через неделю, икону Казанской Божьей Матери.

В деревне работы много, да и жила старушка одна, но едва только опускались на деревню сумерки и в деревянных домиках загорались тёплым светом окна, доставала Степановна из шкафа свою отраду, садилась к столу, зажигала настольную лампу и, нацепив на нос очки, принималась за рукоделие. И струился от лампы мягкий свет, и бежала по канве ниточка, и, казалось, Ангел был на конце иголочки, что в руках у Степановны, и управлял её старыми, узловатыми пальцами, иначе, отчего ни разу не спутается у неё ниточка, не порвётся, не завяжется узелком? А может это от того, что за работой пела она псалмы да молитвы, чуть дребезжащим старушечьим голосом, благо знала многие наизусть, ведь уже много лет пособляла она в храме.

А бывало, начнёт вздыхать, да жаловаться Владычице Небесной на тоску свою о сыночке ненаглядном Павлушеньке. Несколько лет сын не приезжал с далёких краёв к матери, лишь редкие звонки по телефону заменяли ей радость встречи с единственным дитём, просила она Божью Матерь, чтобы не умереть раньше того, как успеет повидаться хоть разок ещё с Павлушей. А пуще того тревожило её материнское сердце то, что забыл сын всё то, что прививала она ему с молоком – веру православную, частую исповедь, воскресные походы в храм. Лишь посмеивался теперь сын над «недалёкой матерью», ежели Степановна несмело задавала по телефону вопрос о том, давно ли сынок ходил к причастию, а то и раздражался на неё, и, буркнув «перезвоню» бросал трубку, а затем снова пропадал на пару месяцев.

– Матушка Владычице, – склоняясь над вышиванием, шептала Степановна, – Пусть хоть вовсе меня сынок забудет, но лишь бы Бога он не забывал, наставь Ты его, Заступница усердная, на путь истинный, верни его к вере чистой, сердечной.

Почти уже готов был образ. Радовалась душа Степановны, глядя на Лик Богородицы, и слезинки скатывались порой из глаз старушки, прячась в морщинках её лица. И вот сейчас стояла Степановна на остановке, поджидая автобус из города, что приезжал в деревню два раза в день, в шесть утра, да в четыре часа пополудни. Мимо проплыло деревенское стадо, напустив пыли, мыча протяжно и гулко на все лады. Следом ехал на своей лошадке пастух с кнутом в руке:

– Здорово, Степановна! Далёко ли собралась?

– Здравствуй, Мишаня! Да вот в город надо бы съездить мне, к вечеру вернусь, а может, и какая попутка подвернётся, наших кого встречу, в городе-то, – ответила пастуху Степановна.

– Ну, счастливо съездить, – уже почти проехав мимо, крикнул Миша.

– И тебе доброго дня, сынок, с Богом! – крикнула старушка, стараясь перекричать бурёнок.

Новый день начался в родной её сердцу деревне, выкатывалось из-за горы солнце, прогоняя туман с речки Вертушки, высушивая капли росы, блестевшие на крапиве, горланили на заборах петухи, просыпались ребятишки, хозяюшки уже вовсю хлопотали по хозяйству, кормили скотину, шли в огород, повязав волосы платочками. Привычная картина.

Здесь родилась Степановна и выросла, здесь вышла замуж за кудрявого тракториста Матвея, народили они сыночка Павлушу, одно всего дитя дал им Бог, так уж вышло. Всю жизнь и прожили на родной земле, работала Степановна в колхозе, как и все. Дружно жили, весело. Колхоз крепкий был, добротный, не бедствовали. Работали много, но никто не жаловался, земля она руки хозяйские любит. Ленивых да нечестных не привечает деревенский народ. Нынче, конечно, уже было не то, колхоз развалился в девяностые, прежней мощи не было, но не пропала деревенька, кто-то из городских выстроил тут деревоперерабатывающий завод, и нашлась всем работа.

И как-то незаметно и пролетела вся жизнь, вот уже и Матвей годков двадцать, как покоится на погосте, за деревней, в кудрявых берёзах, вместе с отцами и дедами. И ей, Степановне, уж почитай, восьмой десяток стукнул. Вспоминая прожитые годы, Степановна никогда не печалилась, всё она в жизни успела, достойно прожила, и умирать не страшно. А когда, уж это одному Богу ведомо. Заслонив рукой глаза, старушка смотрела на бегущую вдаль дорогу, высматривая автобус, щурилась.