Карлик, с искаженным лицом и хищно оскаленными зубами, едва держался на своих кривых ногах. Он сжал огромные кулаки, а в глазах у него забегали недобрые огоньки.

Казалось, он вот-вот кинется на отступника и его могучие руки, передушившие на своем веку немало волков и медведей, вцепятся ему в горло.

Его вид заставил Дарасеву отскочить; ухватившись за рукоятку топора, он уже готовился отразить нападение.

Внезапно карлик закричал хриплым голосом и сделал необычайный прыжок, за которым последовал душераздираюший крик. Груандис, державший лук, замертво упал, сраженный необычайным ударом карлика. Выхватив у него лук, Куа встал, потрясая ужасным оружием, и крикнул вне себя от ярости:

— Ты его не употребишь против людей твоей крови. Я уничтожу это изумительное изобретение, тайну которого боги открыли тебе, чтобы возвеличить твой народ, и которое ты, безумец, хочешь обратить против него.

Кипя от негодования, он яростно переломил коленом прут и зубами перегрыз ремень. Не переставая посылать проклятия, он ногами растоптал остатки.

Подняв голову, он вызывающе смотрел на Дарасеву. Но богочеловек расхохотался.

— Дружище Куа! Ты достоин смерти за убийство одного из моих людей. Но ты сумел меня рассмешить своим гневом, и я милостиво прощаю тебя.

— Я не нуждаюсь в твоем прощении, — проворчал карлик, обеспокоенный насмешливым тоном Дарасевы.

— Прежде чем рассказать моим братьям, что ты уничтожил мое могущество и обезоружил мою жажду мести, посмотри-ка, старина Куа! Лук, который ты с такой яростью сломал, был игрушечным луком, моим первым опытом.

Вот мой новый лук и о его силе ты будешь судить по результатам.

Схватив висевшие на ветвях дерева лук и стрелы, он увлек за собой Жабу, чтобы тот на деле мог убедиться в дальнобойности его оружия.

Тщательно отсчитав двести шагов, он топором сделал на стволе дерева зарубку и вернулся к исходной точке. В воздухе просвистела одна стрела, а вслед за нею и другая. Обернувшись к Куа, стрелок со смехом сказал:

— Ну, друг мой! А на это ты что скажешь? Что с тобой? Ты плачешь?

Впервые в его жизни, из глаз карлика текли слезы. При виде их Дарасева почувствовал себя неловко и дал ему удалиться.

Придя в пещеру, он застал там Куа со своей матерью, и он понял по их глазам, что они оба плакали. Причину их печали ему нетрудно было отгадать. Он старался скрыть свое волнение, говоря о пустяках.

Но, усевшись на корточки перед блюдом из коры, на котором лежали куски жареного мяса, он не удержался и сказал:

— Час разлуки всегда бывает тягостен…

— Нет, не в этом дело, — пролепетала мать, — не разлука вызывает у нас слезы… Куа рассказывал мне много такого, что было непонятно моему женскому сердцу. Но тебе, как мужчине, это должно быть близко и понятно. При его рассказах о бедствиях нашего народа у меня что-то оборвалось в сердце.

— Полно, мать! Перестань. Осуши свои слезы.

Куа быстро поднялся. Бесконечное страдание отражалось в его влажных глазах.

— Я плакал, как ребенок. Я оплакивал своих соплеменников, под напором невзгод униженно склонивших свои гордые головы. Испокон веков наш могущественный народ боролся против зверей за свое место под солнцем; сражался с людьми, преграждавшими ему доступ в предназначенную ему самими богами страну; боролся со стихиями, грозившими стереть его с лица земли. Из этой борьбы он вышел победителем. Он овладел даром речи, научился обращаться с оружием, добывать огонь. И так медленно развивался народ, народ настоящих людей. Теперь же на моих глазах этот великий народ подвергается смертельной опасности. Залог его спасения и мощи в руках одного из его сынов, но он отказывается прийти на помощь своему народу. Вот истинная причина моих слез.

Устремив неподвижный взгляд на огонь, Дарасева не прерывал карлика, воплощавшего в своем уродливом теле душу этого великого народа, чье могущество Дарасева, озлобленный безумец, хотел сломить.

— Я вернусь к моему народу и вновь буду сражаться в рядах его славных воинов, но воспоминание обо мне будет тебя преследовать. Ты тогда поймешь, что мы дети одного великого целого, которое зовется расой. Понадобились бесчисленные поколения наших предков, чтобы наши умы и наши сердца достигли своего теперешнего развития. Ты убедишься, что дикари воздают почесть не тебе, а в твоем лице преклоняются перед Сынами Солнца, народом яванов, который научился добывать огонь. И этому же народу ты обязан основой твоего могущества — луком, и всем твоим творческим умом.

Но Дарасева по-прежнему безучастно молчал в то время, как лилась взволнованная речь карлика.

Укутавшись в меха, Дарасева прислушивался к мерному дыханию матери и Куа. Он завидовал их сну. Сразу после разговора с карликом он бросился на свое ложе и уже несколько часов ворочался, тщетно пытаясь уснуть.

В ушах Дарасевы все еще продолжали звучать пламенные речи Куа.

«…Ты — дитя великого целого, которое зовется расой. Тысячи поколений предков образовали твой ум и сердце…»

Костер уже догорал и в пещере было темно. Юноша приподнялся на своем ложе, с тоской вглядываясь в завешенный мехами вход: не забрезжит ли рассвет?

— О, какая долгая, бесконечная ночь!

Он задремал было. Но жуткое видение потревожило его сон. Какое-то дуновение, чудилось ему, коснулось его лица. Он открыл глаза, убежденный, что кто-то склонился над ним и произнес:

«Это я, обездоленный народ, которому дитя его отказывается протянуть руку помощи…»

Подавив крик ужаса, юноша вновь обратил свои взоры к выходу из пещеры.

Ах! Как медленно встает заря.

Он вновь погрузился в дремоту. Но порыв ветра, прорвавшись через меха, закрывавшие вход, казалось, нес с собой вой и свист человеческих голосов:

«…Они в твоем лице преклоняются перед народом ява-нов, Сынов Солнца…»

И еще слышались плачущие голоса:

«…К тебе взывает народ в своем несчастье…»

Весь в жару, Минати хотел встать, но раздавшийся вблизи крик совы заставил его вздрогнуть и еще плотнее укутаться в меха. Зловещие крики повторялись. Казалось, что в ночной тишине стонут блуждающие души.

Ему захотелось почувствовать возле себя живое существо. Когда он опять стал прислушиваться к дыханию спящих, то в ушах у него вновь зазвучал тот же таинственный голос, но теперь в нем было еще больше печали и гнетущей тоски.

«… Это мы… это мы… это мы…»

Дарасева вдруг заметил бледный луч, пробивавшийся в щель между стеной и закрывавшими вход мехами. Он быстро вскочил, обрадованный. Наконец-то занимался день, который принесет ему избавление от осаждавших его призраков и кошмаров. Но, отстранив быстрым движением руки меха у входа, он убедился, что это был отблеск падавшего большими хлопьями снега. Когда он шел обратно к своему ложу, в костре вспыхнула тлеющая головешка, отбрасывая на стенах пещеры мелькавшие тени. Его испуганному воображению они показались силуэтами людей, а жалобные стоны, которые во сне издавала его мать — их голосами.

Вместо ожидаемых проклятий за свое отступничество, он услыхал мольбы предков, и это решило исход его внутренней борьбы. Сердце Дарасевы радостно забилось и он запел хвалу своему народу.

Подбросив в огонь еще дров, он решил терпеливо дождаться утра. Сидя у костра, он мысленно представлял себе радость матери и Куа, когда он им сообщит счастливую весть. Но внезапно какая-то мысль поразила его и он быстро подошел к спящему Куа.

— Друг мой, вставай! Нам необходимо скорей уходить отсюда…

— Я вижу сон… я брежу… — бормотал разбуженный толчком юноши карлик.

Но Дарасева уже направился к ложу матери и нежно будил ее:

— Мать! Это я, дорогая. Торопись, мы сейчас уходим отсюда. Пламенные речи Куа рассеяли мою безумную гордость!

— Я была уверена, — просто ответила Таламара, — что зов народа проникнет в твое сердце.

— Боги нам покровительствуют, сын мой, — заметил карлик. — Снег заметет наши следы.