Впрочем, распоряжения немецких генерал-губернаторов об использовании заложников на поездах частенько исполнялись с большим запозданием и серьезными послаблениями. Размах диверсий на железных дорогах далеко не везде был столь серьезным, чтобы оккупационные власти на местах ретиво следовали инструкциям. Во многих случаях допускался проезд заложников не на локомотиве, а в вагонах. Процветала и своеобразная практика откупа от этой повинности, когда члены муниципалитетов находили себе постоянного «заместителя», разъезжавшего за небольшое вознаграждение целыми днями на немецких эшелонах. Немецкий супрефект Парсифаль и вовсе предложил французскому мэру Суассона по случаю восстановления железнодорожного сообщения с Реймсом следующий компромисс: «Чтобы не принуждать никого к тягостным и бессмысленным для них лично перемещениям, можно договориться о бесплатном проезде для тех, кто и так делами призван в Реймс», прося лишь обеспечить регулярность таких пассажиров[779]. Впрочем, все эти послабления имели свойство пересматриваться с первым же инцидентом.

Как считает большинство французских исследователей, недостатки добровольческих формирований, слишком часто воевавших «по собственной прихоти», сильно перевешивали их достоинства. Не скупились на критику и современники — кадровые военные. В частности, вице-адмирал Сиссэ, командовавший одним из секторов обороны Парижа, в октябре 1870 г. в своем рапорте называл подлинным девизом франтирёров «сражайся и пьянствуй», а их нравственным принципом — «живи грабежом»[780]. Вместе с тем, многое определялось правильным применением таких частей. Франтирёры были источником беспорядка для осажденного Парижа, но зато принесли немало пользы в провинции. Генерал Орель де Паладин отзывался о франтирёрах с похвалой и советовал другим коллегам чаще прибегать к их помощи — «глазам и ушам в большом лесу»[781]. Именно эту задачу — не давать немцам осуществлять разведку и одновременно самим следить за противниками — франтирёры решали наиболее эффективно.

Однако желаемой координации и субординации в сложившейся обстановке было сложно достичь, особенно в том, что касалось отрядов, действовавших в тылу немцев. Несмотря на все предписания военного министра, формальное подчинение отрядов франтирёров армии не помешало им по большей части сохранить автономию. Многие командиры добровольческих подразделений, назначенные лично военным министром, рассматривали себя подотчетными непосредственно ему. Гамбетте и его альтер-эго Фрейсине приходилось выступать арбитрами в десятках мелких конфликтов. Тем не менее, партизаны выступали ценным источником сведений о противнике, устраивали засады, нападали на конвои и освобождали пленных или захватывали продовольствие.

Отряды франтирёров выступали и в роли борцов с распространением пораженческих настроений на местах. Мэры отдельных городков и сельских коммун стремились избежать опустошений войны и попросту разоружали отряды оседлой национальной гвардии при приближении пруссаков. Известно немало примеров, когда командиры франтирёров, следуя указаниям правительства, принуждали местные власти к сопротивлению. Формой патриотического компромисса была ситуация, при которой местные власти передавали все собранное оружие партизанам[782].

Еще одной проблемой для таких отрядов оставалось снабжение продовольствием. Крестьянство в массе своей не было склонно поддерживать действия партизан, опасаясь репрессий со стороны немцев. Как отмечал Э. Лависс, большинство крестьян не только не имело оружия, но и не держало никогда его в руках. Равнины Шампани и Иль-де-Франс оставляли мало укрытий для нападающих[783]. В равной мере не готовы были поддержать герилью и города. В Суассоне, в частности, муниципальные власти поспешили обратиться к горожанам с призывом не допустить повторения нападения на немецких часовых, закончившегося легким ранением одного из них. Местная газета полностью поддержала доводы муниципалитета, выдвинув для оккупированных территорий следующую формулу: «Наш долг — бороться с врагами, но не убивать их из-за угла»[784].

Население особенно холодно встречало отряды из других регионов, которые воспринимались как опасные чужаки, способные лишь навлечь беды на головы мирных обывателей. Правительство признавало, что выдавленные немецким вторжением в соседние департаменты французские формирования в ряде случаев не получали «соответствующий их положению прием» и в первые дни были лишены самого необходимого. В ноябре 1870 г. Фрейсине особо указал командующим военными округами на недопустимость повторения этих ситуаций[785]. Впрочем, ресурсы деревни также были не безграничны. Свое влияние на отношение населения оказывал и разгул преступности. Воспользовавшись хаосом войны, крестьян под видом франтирёров терроризировали и шайки обычных бандитов.

Следующая попытка навести порядок среди добровольческих формирований была предпринята Гамбеттой в начале ноября 1870 г. Указывая на случаи внедрения в партизанские отряды и даже регулярные части немецких агентов, снабженных поддельными документами, в качестве «новой и опасной формы шпионажа противника», военный министр потребовал точных списков состоящих в этих отрядах с указанием их национальности. Военный министр также обязал командиров партизанских групп предоставлять регулярный (каждые пять дней) отчет о проведенных операциях. На каждую группу рекомендовалось иметь врача и от 15 до 25 всадников для ведения разведки. Командирам предписывалось не принуждать крестьян к содействию и следить, чтобы действия отрядов не вызывали враждебности населения[786]. Все чаще дисциплинарные проступки или вопиющая праздность франтирёров заканчивались их разоружением и роспуском по домам.

Точку в этом процессе поставило подписание перемирия. Декретом от 5 февраля 1871 г. наиболее боеспособные отряды генералов Шаретта, Липовски и Кателино, составленные из добровольцев и «мобилизованных» национальных гвардейцев, получили именование бригад. Все оставшиеся отряды франтирёров были окончательно приданы армейским корпусам под именованием «разведчиков». Отрицательно себя зарекомендовавшие в боях или в отношении гражданского населения отряды были расформированы с компенсацией месячного жалования. Иностранцам, желавшим остаться на французской службе, было предложено записаться в Иностранный легион и отправиться в Алжир[787].

Как же стоит оценивать опыт оккупации, сопротивления и репрессий в ходе войны 1870–1871 гг.? Практика репрессивных действий немцев побуждала Эрнеста Лависса, очевидца событий, при описании ситуации на территории департамента Эна говорить о «прусском терроре», сеявшем ужас, панику и страдания[788]. Современные французские историки, имея для сравнения опыт «тотальных войн» XX столетия, однако, склонны не соглашаться со своим именитым коллегой и предшественником.

Пример все того же департамента Сарта может считаться показательным. За время войны здесь немцами было расстреляно 12 человек из числа гражданских лиц, еще около сотни пережили участь заложников. К концу войны германские войска все чаще прибегали к карательным мерам, но, как считает С. Тисон, их действия были очень далеки от того, чтобы говорить о систематической политике террора[789]. Большинство акций против мирного населения были спонтанными и носили характер ответа на вылазки франтирёров или действия отдельных лиц. Признавая этот факт, А. Диру называет действия немцев против гражданского населения полноценной «психологической войной», столь же значимой, что и та, которую они вели обычными средствами против французской армии. Одной из их целей было добиться отчуждения между франтирёрами и основной массой населения. Если репрессии немцев и были ограничены по своим масштабам, они, тем не менее, оставались «жестокими, организованными и планомерными»[790].