Генерал-губернаторы сосредоточились главным образом на поддержании порядка и безопасности в тылу действующей армии. Они ставили под свой контроль все пути сообщения, железные дороги, почту и телеграф. С 4 сентября в их распоряжение были переданы гарнизонные войска. Все остальные вопросы администрирования делегировались гражданским комиссарам. В помощь каждому из генерал-губернаторов были приданы два гражданских помощника и аппарат из 10–15 человек. Низовая организационная структура копировала французскую: в каждый оккупированный департамент направлялись префекты и супрефекты, облеченные самыми широкими полномочиями.
Гражданские кадры генерал-губернаторств широко рекрутировались из рейнских провинций Пруссии и южнонемецких государств. Большинство этих функционеров свободно говорило на французском, что облегчало их контакт с выборными французскими мэрами городов и сельских коммун, а также муниципальными советами, оставшимися на своих местах и представлявшими интересы оккупированных. Заслуга муниципальных властей в предотвращении хаоса и дезорганизации экономической и общественной жизни была велика[680], хотя они с самого начала и оказывались в двусмысленном положении посредников. Именно на них чаще всего выплескивалось недовольство как оккупационных властей, так и сограждан.
Задача немцев осложнялась тем, что в ходе войны 1870–1871 гг. практически полностью отсутствовал феномен коллаборационизма — добровольного и активного сотрудничества с противником со стороны населения даже в протестантских и немецкоязычных районах Эльзаса. Функционеры Второй империи, как правило, отказывались от сотрудничества с немцами даже после революции в Париже. Согласно указаниям нового республиканского правительства, ни один государственный служащий не должен был осуществлять в официальном качестве распоряжений оккупантов. Это предписание исполнялось не только представителями администрации, но также и служащими почты и железных дорог[681].
В Берлине предпочли бы сохранить на своих местах большую часть французских чиновников, но они массово оставляли службу. Фактический гражданский глава Эльзаса Фридрих фон Кюльветтер сообщал Бисмарку 14 сентября о ситуации в крае: «Что касается французских чиновников, то ни один супрефект, ни один налоговый служащий от департамента до муниципалитета, насколько известно на данный момент, не остались на своем посту. Даже комиссары полиции почти все вышли в отставку; органы юстиции не функционируют, за исключением нескольких мировых судей»[682]. Все эти функции, от фискальных до судебных, взяли на себя немецкие кантональные комиссары. Многие французы сумели вывезти с собой важнейшие служебные документы, что дополнительно осложнило работу их немецким «заместителям».
Как показала дальнейшая практика, требование Гамбетты к чиновничьему аппарату не оставаться под началом немецких оккупационных властей и не облегчать противнику использование ресурсов занятых территорий было исполнено не всеми[683]. Некоторые шли на это, видя в немецких гражданских служащих «меньшее из зол» в сравнении с перспективой развязать руки прусским военным. Отдельные представители немецкой гражданской оккупационной администрации и впрямь оставили после себя вполне добрую память. Сплошь и рядом играли роль личностные качества оккупантов и оккупированных, а также установленные между ними контакты.
Первой заботой оккупационных властей становилось размещение гарнизонов из частей ландвера, а также восстановление силами местного населения и военных инженеров разрушенной инфраструктуры, необходимой для сообщения с германским тылом. Масштаб, качество и скорость этих работ произвели свое впечатление на современников-французов[684]. Уже 8 августа прусское правительство постановило, что оккупационные власти будут продолжать собирать французские налоги и перечислять их в свои кассы. Еще одним символом новой власти стало введение принудительного курса франка к немецкой монете, получавшей на оккупированной территории свободное обращение. Вместе с армией появились и немецкие торговцы. Хранитель городской библиотеки Версаля Эмиль Делеро вспоминал в этой связи: «Пруссаки устроились так основательно, что у нас складывалось ощущение, что это мы у них дома, а не они у нас. <…> французский образ жизни сменился прусским», «это более не было оккупацией, это, можно сказать, было началом колонизации»[685]. «Колонизация» эта была поначалу не слишком обременительной, ибо немцы вели себя корректно.
Населению учреждаемых генерал-губернаторств обещались спокойствие и порядок, сокращение и упорядочивание реквизиций. Жители деревень приглашались к возвращению к полевым работам и возобновлению торговли на городских рынках под гарантии неприкосновенности их имущества[686]. Повсеместно вновь открывались и школы, причем посещаемость занятий в учебный 1870/71 год упала по сравнению с мирным временем незначительно[687]. Возобновлялся приостановленный было выход в свет местных французских газет. Единственным условием, поставленным их редакциям, был отказ от открыто враждебных немцам публикаций.
Как предполагает Клод Фаренк, в этом проявилась реакция германских властей на появление в Париже правительства «национальной обороны», поначалу ими не признанного. Бисмарк предпочел бы заключить скорейший мир со свергнутым Наполеоном III и надеялся опереться в стране на бонапартистов. На контролируемых немцами территориях, таким образом, должна была сохраняться «фикция императорской Франции, живущей почти нормальной жизнью в добром согласии с оккупантом»[688].
Впрочем, этот порядок с самого начала не распространялся на генерал-губернаторство Эльзас с включенной в конце августа в его состав «Немецкой Лотарингией». Уже с начала сентября на всей его территории запрещен выход газет на французском языке: им на смену пришли двуязычные «Официальные новости генерал-губернаторства». В конце месяца Бисмарк распорядился изгнать французский из официальных публикаций провинции окончательно и «Официальные новости» превратились в немецкоязычную «Страсбургер цайтунг». Распространение французских газет продолжалось исключительно подпольно[689].
Основная масса французов поначалу встречала немецкие войска с большей долей любопытства, нежели враждебности. Однако если у германских властей и были надежды вызвать здесь враждебные революционному Парижу настроения в пользу скорейшего мира, то они не оправдались. Сами немецкие участники войны отмечали почти неистребимую уверенность французского населения в конечной победе своей армии. Поведение французов служило точным барометром хода боевых действий. Военный врач-баденец Густав Вальц свидетельствовал, что известие об отражении штурма Страсбурга заставило жителей эльзасского Агно (нем. Хагенау) резко сменить тон. «Прежние симпатии вновь набрали свою силу, и вместо ломаного немецкого вновь зазвучал ломаный французский», а стоило, скажем, французским войскам приблизиться к Дижону, как его жители «тотчас гордо поднимали головы» и устремлялись с театральными биноклями на городские стены[690].
Гражданский комиссар Эльзаса Кюльветтер, со своей стороны, сообщал 19 сентября: «Во всех слоях общества возрождается храбрость, даже среди самых кротких. А вместе с ней и самые отчаянные, самые безумные надежды. Нельзя отрицать, что национальное чувство сейчас захватило французов, оно доходит до фанатизма, что может стать чрезвычайно тревожным»[691]. Немецкие власти зафиксировали новый резкий всплеск патриотических чувств оккупированных в начале ноября с активизацией действий Луарской, Северной, Вогезской и Восточной армий. 3 ноября, в частности, молодежь устроила манифестации с французскими флагами на улицах Страсбурга. На оккупированных территориях широко распространялись оптимистичные слухи о скорой победе французской армии, при этом ни очевидная нелепость этих слухов, ни то, что радужные прогнозы раз за разом не сбывались, не наносило ущерба их популярности.
