Угроза прорыва осажденных с самого начала считалась некоторыми наблюдателями вполне реальной. Протяженность немецкого блокадного фронта составляла около 50 километров. Плотность осаждающих войск была, соответственно, невелика. «Единственным возможным оправданием подобной [немецкой] самонадеянности, — писал Г. Расселл, — может быть полная прострация, в которой оказалась французская армия и нация, либо абсолютное презрение к жителям Парижа»[558].

Мольтке планировал блокировать город и подождать, пока голод и внутренние неурядицы не принудят его население к сдаче. Считалось, что это ожидание будет не особенно долгим; немцы шутили, что Париж сдастся, как только столичные домохозяйки останутся без свежего молока[559]. Верди полагал, что устраивать полноценную блокаду вообще нет смысла — достаточно взять все дороги под контроль кавалерии, и город сдастся через 14 дней[560]. Бисмарк, в свою очередь, уже раздумывал над кандидатурой префекта Парижа после того, как французская столица капитулирует[561].

19 сентября германская главная квартира прибыла в Ферьер и расположилась во дворце знаменитого банкира барона Ротшильда. «Мы живем здесь, как в самые мирные времена», — писал Верди[562]. Сюда же приехал Жюль Фавр, надеявшийся добиться мира без аннексий и контрибуций. Для немцев, однако, вернуться домой с пустыми руками после блестящих побед казалось немыслимым; это было немногим лучше, чем поражение. С другой стороны, и новорожденное республиканское правительство не могло начать свою биографию с уступки французских земель врагу. Это было бы равносильно политическому самоубийству. В такой ситуации компромисс был практически исключен. Один из противников должен был силой вынудить другого уступить. Война продолжалась.

Хотя эйфория в немецких штабах еще не улетучилась окончательно, в реальности в конце сентября положение обеих сторон было далеко не идеальным. Германская армия была разделена на две большие группировки, одна из которых блокировала Мец, а вторая — Париж. Оставшиеся небольшие силы были нужны для охраны коммуникаций и блокады 14 французских крепостей, оставшихся в германском тылу.

Значительные трудности немцам создавала организация снабжения осаждавшей Париж группировки; с Германией ее связывали лишь две железные дороги, частично разрушенные, а частично блокированные французскими крепостями. Хотя, по словам германских военных, «не было ни единого часа, когда мы ощутили бы недостаток продовольствия»[563], растянутые коммуникации представляли собой серьезную проблему. Здесь снова на помощь пришел урожай; свободные от несения службы немецкие солдаты под Парижем и Мецем занимались его уборкой, ремонтируя и вводя в строй брошенную французскими крестьянами сельскохозяйственную технику. В результате рядом с линией фронта можно было увидеть практически идиллические картины сельской жизни. Впрочем, не всегда урожай был кстати: 13 сентября главное командование выпустило специальный приказ, категорически запрещавший немецким солдатам заходить в виноградники[564].

Лишь постепенно, по мере капитуляции крепостей в немецком тылу, положение со снабжением удалось улучшить. Довольно долго, однако, прусская полевая почта отказывалась принимать какие бы то ни было отправления, кроме писем.

На коммуникациях начиналась партизанская война — так называемые франтиреры создавали растущую угрозу. Отряды партизан нападали на германские обозы, громили небольшие отряды, взрывали мосты. Немцы вынуждены были принимать против них драконовские меры, включая уничтожение деревень, откуда велся огонь по немецким солдатам, и размещение заложников на поездах. Тем не менее, все, чего удалось добиться в течение последующих месяцев борьбы с партизанами, было хрупкое равновесие: немцы не могли покончить с франтирерами, а те, в свою очередь, не смогли всерьез помешать снабжению германских армий. Однако для этого к концу войны на охрану коммуникаций пришлось направить более 100 тысяч германских солдат и офицеров.

Положение французов оказалось не менее сложным. Профессиональная армия, способная на равных тягаться с немцами, канула в Лету. Все, чем располагала страна в сентябре — осколки прежних вооруженных сил: солдаты и офицеры, спасшиеся из-под Седана, контингенты, прибывавшие из Алжира и Папской области, и, наконец, четвертые батальоны полков, сформированные при мобилизации и не успевшие прибыть на театр военных действий. Однако у Франции было достаточно молодых мужчин, способных взять в руки винтовки, и не было серьезных проблем с вооружением. Французский флот по-прежнему господствовал на морях, и оружие всегда можно было в достаточных количествах получить из-за океана. У французов не имелось только одного: времени. Времени, необходимого для того, чтобы превратить молодых мужчин с винтовками в полноценную профессиональную армию.

Эта проблема так и не была решена до конца войны. В результате французам нередко удавалось добиться численного превосходства на поле боя, но по своей боеспособности их армии не могли даже приблизиться к немецким. Особенно не хватало профессиональных офицеров и технических специалистов. Организация маршей, снабжение, координация действий между различными подразделениями оставались в удручающем состоянии. Система снабжения также хромала, и, по словам отечественного исследователя, «французские войска в течение всей войны голодали, воюя в своем отечестве»[565].

Вторая фаза Франко-германской войны значительно отличалась от первой. Если августовская кампания велась в общем и целом в стиле ограниченных «кабинетных войн», то осенью битва начала приобретать тотальный характер. «Эта война стала войной на уничтожение», — писал один из германских дипломатов с театра военных действий в начале ноября[566]. Уже не две армии, а два народа вступили в ожесточенную схватку друг с другом. Историки будущего именно в этой кампании увидят предвестницу мировых войн ХХ века. Как пишут немецкие исследователи, в германо-французских отношениях она не имела прецедента: «Такой войны, в которой обе стороны задействовали бы все имевшиеся в их распоряжении ресурсы и отправили в бой громадные армии, еще не было»[567].

Ключевыми фигурами и воплощением движущих сил второй фазы конфликта были два человека. Первому из них исполнилось всего лишь тридцать два года, и звали его Леон Гамбетта. Гамбетта фактически возглавил параллельное правительство в Туре и на несколько месяцев стал самым могущественным человеком Франции. Он мечтал о том, чтобы повторить общенациональный подъем 1793 г., когда массовый призыв в революционную армию позволил изгнать интервентов, а затем и перейти в успешное наступление. Гамбетта с неукротимой энергией формировал и бросал в бой все новые и новые корпуса, требовал от генералов решительных действий, заклинал правительство в Париже сражаться до победы. Он был готов направить все силы Франции на борьбу с немцами, не считаясь с жертвами и потерями.

Человек, противостоявший ему, был вдвое старше, и его звали Гельмут фон Мольтке. Этой осенью ему исполнилось семьдесят лет — но даже не любивший его Фридрих Энгельс признавал, что «хотя генерал Мольтке и стар, но планы его, несомненно, проникнуты всей энергией молодости»[568]. Он не уступал своему оппоненту в готовности мобилизовать для победы все силы страны. Его не интересовали дипломатические соображения, которые высказывал Бисмарк. Он не оглядывался на общественное мнение, к которому был чувствителен король. Его раздражали причитания военного министра Роона, твердившего о невозможности призвать под знамена дополнительные контингенты. Мольтке требовал больше солдат и больше оружия и готов был гнать французов хоть до Пиренеев. Чем более полным будет поражение «наследственного врага», считал он, тем лучше.