Париж начал готовиться к возможному появлению неприятеля задолго до Седанской катастрофы. В городе приступили к формированию запасов продовольствия и приведению в порядок укреплений. Первые же неудачи французской армии заставили флот отказаться от предполагавшейся десантной операции на Балтике. Все назначенные в состав экспедиции войска и морская пехота были направлены в Париж и частично далее к главной армии. В Париж из крупнейших французских портов спешно прибывали для службы на батареях команды матросов (почти 15 тыс. человек) вместе со своими флотскими офицерами. Общее командование над ними взяли вице-адмирал К. де Ля Ронсьер ле Нури, контр-адмирал Ж.-М. Сессэ и контр-адмирал Л-П. Потюо. Морской министр Шарль Риго де Женуйи, деятельный участник Крымской войны, мечтал о повторении того, что было сделано русскими моряками в Севастополе[473].
Уже в последние августовские дни в столице начали принимать меры по спасению ее художественных ценностей. В Лувре вынимали из рам и упаковывали картины, чтобы вместе с прочими музейными сокровищами укрыть в подвалах дворца. Самые ценные холсты были загодя отправлены в Брест под защиту толстых стен тамошнего арсенала. Эдмон де Гонкур описывал один из этих транспортов на вокзале Монпарнас: «Я вижу семнадцать ящиков с упакованными в них лучшими венецианцами, „Антиопой“ и т. д. — картинами, навеки, казалось бы, прикрепленными к стенам Лувра; теперь же это просто багаж — ящики, оберегаемые от всяких случайностей в пути одной лишь надписью: „Обращаться осторожно!“»[474]. Чуть позднее аналогичные меры по спасению фондов были предприняты также в Императорской (ныне — Французской национальной) библиотеке.
Покидали Париж и его жители. В эти дни наплыв желающих уехать был столь велик, что железнодорожные компании ввели запрет на провоз багажа. В течение августа — начала сентября Париж покинуло не менее 100 тыс. человек, но взамен с северо-востока и из предместий прибыло порядка 200 тыс. беженцев[475]. Писательница Луиза Суонтон-Беллок была в числе тех, кто оставил свой дом, не дожидаясь появления пруссаков. «Наши попутчики говорят о политике. Они обвиняют императора в неудачах, которые уже предопределили дурной исход кампании. Ничего не было предусмотрено. В интендантстве царит полнейший беспорядок <…> Генералы или никуда не годятся, или в раздоре меж собой! Армия не укомплектована и не имеет хорошего руководства! Обвинения, справедливые и нет, сыплются одно за другим, все горячатся», — записала она в дневнике 29 августа[476].
Для всех хорошо информированных наблюдателей уже в середине августа было очевидно, что за очередным серьезным поражением французской армии неминуемо последует революция в Париже и свержение императорской власти. Российский военно-морской агент контр-адмирал И. Ф. Лихачев, которого война застала на своем посту в Париже, предупреждал Петербург, что «положение Франции самое критическое, и ее может спасти от дальнейших бед только немедленное заключение мира или же решительная победа»[477]. Оценке Лихачева вторил и российский поверенный в делах в Париже Г. Н. Окунев: «Возможно падение трона и установление республики даже без революции, выскажись лишь законодательный корпус»[478].
Вполне осознавала всю взрывоопасность ситуации в столице и императрица Евгения. Она была по-настоящему одержима угрозой революции и ежечасно напоминала о ней своему окружению. Фатальное решение запретить императору отступить с армией под стены Парижа она приняла фактически единолично, несмотря на колебания и осторожные возражения министров. Евгения подстегивала супруга резкими телеграммами: «Не вздумайте возвращаться, если не хотите развязать ужасную революцию. Скажут, что Вы бросили армию, потому что сбежали от опасности»[479]. Она не скрывала своего желания, чтобы император нашел смерть в бою в случае поражения[480]. Главной ее заботой было сохранить престиж династии и обеспечить престол для сына.
Евгения также позаботилась о том, чтобы загодя переправить в Лондон личные драгоценности и самые важные бумаги. В Тюильри целыми днями рвали на клочки и топили в ванных документы: в разгар лета дым из каминных труб мог выдать происходящее за окнами императорской резиденции[481]. Никаких известий о судьбе армий Мак-Магона и Базена не распространялось. Председатель городского суда Дижона Жюль Лелорен справедливо критиковал это решение: «Все это понятно в определенных пределах, но тут зашли слишком далеко <…> Из этого выйдет только то, что будут ставить под сомнение все, что ни захотело бы сказать правительство, и станут распускать бесчисленное число лживых слухов и тревожных известий, которые «Журналь офисьель» будет бессилен опровергнуть»[482].
По свидетельствам современников, Париж в августе оставался относительно спокойным. Толпы собирались лишь у ворот министерств в ожидании известий, которых правительство не сообщало, и безропотно рассеивались по требованию полиции. Парижане были преисполнены надежд на то, что долгожданная победа над пруссаками будет одержана. Выпущенный правительством с началом войны внутренний заем в 750 млн франков, названный по имени министра финансов «займом Мани», был покрыт в считанные недели. Это служило доказательством не только наличия свободных финансовых средств, но и оптимизма французов.
Тем больший резонанс вызвала пришедшая в столицу ближе к вечеру 3 сентября новость о том, что армия Мак-Магона капитулировала при Седане, сам Мак-Магон ранен, а император пленен. Пусть исчезновение императора со сцены многие и сочли благом, пленение целой армии повергло горожан в состояние шока. Профессор Коллеж де Франс Фердинанд Фуке писал невестке: «Я не сумею выразить тебе степень моего потрясения, я оглушен»[483]. «Кто опишет удрученные лица <…> густую толпу на углах улиц и вокруг мэрий, осажденные газетные киоски и тройное кольцо читающих газеты вокруг каждого газового рожка; сиротливый и убитый вид женщин, в одиночестве, без мужей, сидящих в помещениях за лавкой?» — мастерски схватывал общую картину Эдмон де Гонкур[484]. Апатия, однако, быстро сменилась гневом: уже ночью стихийно вспыхнули первые враждебные Империи манифестации и стычки с полицией на бульварах.
В Тюильри также царило смятение. Императрица поначалу отказывалась верить в точность полученных телеграмм. В особенности Евгению потрясло то, что ее муж сдался в плен: «Наполеон не капитулирует»[485], заявляла она, словно это что-то меняло в судьбах династии. Экстренно созванное заседание правительства, глав обеих палат парламента и префекта полиции было проникнуто заботой о сохранении власти. Среди министров мало кто верил в возможность того, чтобы страна продолжила сопротивление в сложившихся условиях. В итоге собравшиеся оказались перед альтернативой: либо ввести чрезвычайное положение и вручить полномочия «военного диктатора» графу Паликао, либо согласиться на формирование оппозиционного кабинета во главе с А. Тьером, революции также открыто страшившимся. Евгения не хотела брать на себя ответственность за возможное в случае реализации первого сценария кровопролитие и поручила начать переговоры о формировании нового кабинета[486].
