Бисмарк не собирался открыто бросить вызов Франции. По собственному признанию, многократно высказанному разным лицам, он не сомневался в невозможности длительных дружественных отношений между Францией и Пруссией. Однако он уверял, что стремился как можно долее отложить войну и поддерживать Наполеона III «в добром расположении духа». Его оценки степени неизбежности конфликта с Францией как необходимого этапа на пути германского объединения менялись всякий раз с изменением дипломатической конъюнктуры. Он вовсе не исключал другие альтернативы. Именно это побудило его отклонить в конце февраля 1870 г. предложение великого герцога Баденского о вступлении в Северогерманский союз.
Прусский министр-президент рассчитывал, что внутриполитические процессы во Франции обрекут ее на сдержанность на международной арене. Оливье не делал тайны из своего мнения, что время остановить возвышение Пруссии безвозвратно упущено[104]. Новые резкие шаги на пути германского объединения дискредитировали бы правительство Оливье, сохранение которого у власти казалось Бисмарку выгодным с точки зрения германских интересов. Назначение Грамона министром иностранных дел, однако, было воспринято в Берлине как сигнал ужесточения политики в отношении Пруссии.
Бисмарк принципиально допустил возможность осуществления «испанской диверсии» против Франции еще в марте 1870 г., за два месяца до назначения Грамона. В своей депеше прусскому посланнику в Петербурге он объяснил всю важность того, чтобы война с Францией не выглядела наступательной и «кабинетной». Он также обещал помощь России в случае ее конфликта с Францией и говорил о необходимости вызывающими действиями заставить последнюю объявить войну Пруссии. Среди этих самых провокационных действий министр-президент назвал «развертывание войск, национальные демонстрации в Германии и Италии, равно как наши отношения с Бельгией и даже с Испанией»[105].
Вполне вероятно, Бисмарк переоценивал судьбоносность произошедших перемен во Франции. Но руководитель прусской дипломатии был не из тех, кто колебался, однажды приняв решение. Он в третий раз запустил маховик интриги и пошел на сей раз до конца. Ему удалось на какое-то время успокоить мрачные предчувствия короля и убедить того дать зеленый свет кандидатуре Леопольда. Кроме того, он заручился недвусмысленным ручательством России удержать Австро-Венгрию от нападения на Пруссию в случае франко-германского конфликта.
Однако в этом конфликте агрессором должна была выглядеть Франция. Именно поэтому Бисмарк действовал через тайных эмиссаров и ближайших доверенных лиц, а не по традиционным дипломатическим каналам[106]. Выдвижение Леопольда на испанский престол подавалось им как чисто семейное дело Гогенцоллернов, к которому прусское правительство было непричастно. Министр-президент демонстративно удалился в свое имение в Варцин, не выпуская, впрочем, всех нитей из рук. Казалось, он предусмотрел решительно все. Однако, как это часто бывает, в ход истории вмешалась случайность.
21 июня испанский делегат Салазар известил шифрованной телеграммой Мадрид о том, что 26-го он привезет письменное согласие Леопольда на испанскую корону, которое незамедлительно должно было быть представлено на ратификацию Парламенту. Париж, таким образом, оказался бы перед свершившимся фактом. Ключевой аргумент Наполеона III, что испанский народ не примет кандидатуру немца, был бы выбит из его рук. Однако при расшифровке телеграммы сотрудник прусского посланника в Мадриде допустил роковую ошибку, и «26» (июня) превратилось в «9» (июля)[107]. Держать депутатов в раскаленном от жары Мадриде без дела не было никакого смысла, и Кортесы были распущены до осенней сессии. К моменту, когда ошибка выяснилась, испанская столица совершенно опустела. Созыв депутатов на внеочередную сессию был невозможен без объявления причины, и весь расчет на внезапность провалился.
На Кэ д’Орсэ не сразу осознали то, как далеко зашла интрига Бисмарка в Мадриде, чему способствовали и успокоительные депеши французского представителя в Испании. Посол Бенедетти даже получил разрешение отбыть в отпуск и успел покинуть Берлин. В этих условиях известие о кандидатуре Леопольда, пришедшее 2 июля, стало для Парижа громом среди ясного неба. Первая реакция герцога Грамона, как свидетельствовали его сотрудники, была вполне сдержанной и выдавала ожидание дипломатических переговоров с Берлином, а не обмена угрозами[108].
Однако на стремительное развитие ситуации влиял тот факт, что кортесы должны были вновь собраться для итогового решения о приглашении Леопольда на испанский престол 20 июля. Французское правительство оказалось в ситуации цейтнота. Свое воздействие на ужесточение его реакции оказала также шумиха в прессе и действия парламентской оппозиции, потребовавшей отчета о ситуации. Чтобы убедить нацию в том, что правительство находится на высоте положения, Грамон уже 6 июля составил и утвердил у императора жесткое заявление, в котором прямо значилось, что Франция не потерпит принца Леопольда на испанском престоле. В противном случае, заверил Грамон депутатов в Законодательном корпусе, «мы исполним свой долг без колебаний и малодушия»[109]. Эта фраза прозвучала как ультиматум и прямой вызов Берлину и вызвала ликование депутатов. Бисмарк, в свою очередь, воспринял ее как готовность к войне: «Грамон не смог бы вести себя столь безоглядно, если бы война не была решенным делом»[110].
Бенедетти был срочно отправлен в Эмс, где находился на отдыхе прусский король Вильгельм I. Усилия французской дипломатии увенчались успехом. 10 июля испанцы наконец отказались от кандидатуры немецкого принца. На следующий день и Карл Антон Гогенцоллерн отказался за своего сына (путешествовавшего где-то в горах) от притязаний на испанский престол. 12 июля во второй половине дня Оливье успел торжествующе сообщить Законодательному корпусу об отказе принца Карла Антона от имени сына.
Казалось, дипломатическая победа одержана и повода для продолжения кризиса больше нет. Однако противники главы правительства справа обвинили Оливье в наивности и тут же подняли вопрос о гарантиях со стороны Пруссии. Глава кабинета был вынужден признать, что Вильгельм I подобных гарантий не давал. Одновременно в том же духе обработке подвергся и Наполеон III со стороны своей властолюбивой супруги и ее ближайшего окружения. Питая и сам сомнения по поводу столь подозрительной уступчивости немцев, император с легкостью дал себя убедить в необходимости потребовать гарантий непосредственно от прусского короля[111].
Требование формальных гарантий от Вильгельма I, что Гогенцоллерны на веки вечные не будут искать для себя испанского престола, в глазах политической Европы стало откровенно провокационным шагом, загонявшим прусское правительство в угол. «Требования, выдвинутые императором французов, — справедливо указывал, в частности, российский вице-канцлер А. М. Горчаков, — трудно согласовать с миролюбивыми намерениями, заверения в которых были переданы нашему августейшему монарху»[112].
Оправдывая демарш французского правительства, Грамон указывал на всю расплывчатость отказа Леопольда. Он не давал Франции гарантий того, что принц не поставит всех перед свершившимся фактом[113]. Но все разумные доводы контрастировали с воинственностью тона французских политиков и прессы. Париж явственно добивался не приемлемого для обеих сторон компромисса, а как минимум дипломатической — а лучше военной — победы. Сколь бы ни была искусной дипломатическая игра Бисмарка, только сами французы сумели пустить по ветру все достигнутое к тому моменту. Не довольствуясь несомненным крупным политическим успехом, они перегнули палку в стремлении добиться большего.
