После завершения войны с Германией и локальной гражданской войны Франции тут же пришлось вести новую: колониальную. Отзыв самых боеспособных французских частей из Алжира заставил вождей бедуинских племен приступить к подготовке вооруженного выступления против французского господства. Полномасштабное восстание разгорелось в середине марта 1871 г. и быстро охватило почти треть территории колонии. Его катализаторами стали как неумелые действия республиканского правительства, так и провозглашение в Алжире Коммуны, потребовавшей передать управление провинцией в руки местных белых колонистов, что обещало коренному населению только усиление гнета. Сыграли свою роль призывы к джихаду против неверных местных мусульманских проповедников и рассказы вернувшихся с войны «спаги» и «тюркосов» о том, что французы теперь сами «в рабстве у пруссаков»[1186].
После первых успехов восставших, от рук которых погибло около сотни европейцев, в Алжир из метрополии были срочно отправлены подкрепления. В течение лета 85-тысячная французская армия сумела нанести поражение основным силам мятежных кабилов и вытеснить часть из них в соседний Тунис. Спорадические бои, однако, продолжались вплоть до декабря 1871 г. и стоили жизни 1 тыс. французских солдат и примерно 2 тыс. их противников[1187]. Война велась традиционными «грязными» колониальными методами и сопровождалась сотнями жертв в результате репрессий, а также расстрелов по постановлению военных трибуналов. Кабилы были обложены крупными штрафами, их земли секвестрированы государством и подлежали выкупу. Мятеж стоил побежденным 65 млн франков и 446 тыс. гектаров земель, лучшие из которых были отобраны для организации земледельческих колоний эльзасцев, решивших эмигрировать из родного края после войны ради сохранения французского гражданства[1188].
Параллельно своим чередом шла реализация мирных договоренностей между вчерашними противниками. В июне-сентябре 1871 г. была благополучно осуществлена делимитация новой франко-германской границы. Патриотические чувства комиссаров от Франции были обострены, и потому они отклонили предложение своих немецких визави вместе передвигаться по районам, где должна была осуществляться процедура постановки временных пограничных столбов, равно как и ночевать под одной крышей. Они учитывали то впечатление, которое могло произвести их появление рядом с пруссаками и на эльзасцев. Отношение населения хорошо показывало постоянное исчезновение установленных колышков и вешек, которые должны были наметить путь новой границы, хотя эту линию уже и нельзя было стереть из кадастровых планов[1189].
В октябре 1871 г. между двумя странами были благополучно заключены таможенная конвенция, а также конвенции по финансовым и территориальным вопросам. Воспользовавшись потребностью немцев в дополнительном участке земли под строительство нового пограничного вокзала в Аврикуре (нем. Эльфрингене), Франция вернула себе две небольшие франкоязычные коммуны у подножия горы Донон. Несмотря на почти чисто символический характер, событие это было весьма значимо для французского общественного мнения первых послевоенных лет.
К 1 октября 1872 г. была завершена и процедура оптации (выбора гражданства) уроженцев Эльзас-Лотарингии. Между французским и германским внешнеполитическими ведомствами развернулась конкуренция за «сердца» эльзас-лотарингцев, разбросанных по всему миру. Надо отметить, что Берлин в розыске потенциальных новых подданных действовал оперативней: соответствующие инструкции были даны Бисмарком еще в конце 1871 г. Особенно острая борьба развернулась за негоциантов и миссионеров, поскольку это позволяло одним сохранить, а другим расширить присутствие в целом ряде чувствительных для национальных интересов регионов. Именно поэтому, в частности, французские дипломатические агенты в Австралии были столь озабочены оптацией епископа Типассы эльзасца Луи Елоя, обладавшего большим влиянием на аборигенов Самоа[1190].
Правом выбора в пользу сохранения французской национальности решили воспользоваться чуть более 160 тыс. человек, что составляло почти 10 % жителей «имперской провинции». Цифра весьма значительная, если учесть, что решение было сопряжено с необходимостью покинуть родной край. По подсчетам французского исследователя А. Валя, реально эмигрировало порядка 128 тыс. человек. Особенно значимым был тот факт, что не менее 50 тыс. из числа эмигрантов составили семьи с юношами предпризывного возраста[1191]. В их предпочтении пройти военную службу во Франции политическая воля выразилась ярче всего.
Французское министерство юстиции, в свою очередь, обнародовало списки, насчитывавшие свыше 388 тыс. имен высказавшихся в пользу французского гражданства. И пусть 230 тыс. из них составляли те эльзасцы и лотарингцы, кто давно покинул свой родной край, цифра произвела на современников-французов колоссальное впечатление. Французское руководство предпочло умолчать о числе своих сограждан, специально оптировавшихся в пользу Германии. По подсчетам А. Валя, их было не менее 3,5 тыс., и большинство деклараций было подано в Алжире, что стало оригинальным способом для солдат-эльзасцев избегнуть кровавых стычек с арабами. Большинство из этих новых подданных императора Вильгельма I остались жить на территории Франции, вполне безнаказанно уклоняясь от военной службы и в новообретенной германской «родине»[1192].
Значимым фактором оставалось и присутствие на французской земле до выплаты контрибуции германских войск. Период послевоенной оккупации оказался значительно менее обременительным для местного населения. С возвращением французской администрации бесконтрольным реквизициям и изъятиям был положен конец, источником для всех выплат стала государственная казна. Последним испытанием для многих городов и сельских коммун стал постепенный вывод германских войск, начавшийся с момента ратификации Франкфуртского мира и выплаты первого полумиллиарда контрибуции[1193]. Сокращение численности германских войск смягчало и проблему размещения солдат на постой. Остававшиеся гарнизоны по большей части концентрировались в крупных городах, располагавших необходимыми казармами. Тем не менее, присутствие немцев на улицах и в кафе, парады с музыкой и развевающимися знаменами также придавали этому периоду в восприятии современников-французов немало горечи[1194].
Во главе германского оккупационного корпуса был поставлен генерал Эдвин фон Мантойфель, наладивший с французским руководством весьма теплые отношения и проявивший на этом посту недюжинный талант дипломата. Однако пребывание германских солдат на французской земле продолжало порождать эксцессы, и некоторые из них приобрели громкую огласку. Особенно серьезным испытанием для франко-германских отношений стали факты участившихся во второй половине 1871 г. нападений на немецких солдат и офицеров на оккупированных территориях[1195]. Подлили масла в огонь решения французских судов присяжных, вынесших нападавшим оправдательные приговоры как «действовавшим из чувства патриотизма». Французское руководство поспешило отмежеваться от этих решений. Однако в ответ на угрозы германской стороны приостановить переговоры по освобождению территории было твердо заявлено, что продление существующего положения приведет лишь к обратному результату, а именно — учащению конфликтов[1196].
В итоге к осуществлению своей угрозы германское правительство так и не прибегло. Эта мера не была бы, по всей видимости, популярна ни в германском обществе, ни у самих немецких солдат во Франции. Германский писатель и журналист Густав Фрейтаг свидетельствовал, что с заключением мира для германских солдат и офицеров во Франции настало «время прозаичной, тягостной службы», и в их письмах на Родину не было недостатка в жалобах. Он признавал, что «ожесточенная война» сделала солдат «необузданными», ослабив дисциплину даже лучших войск[1197]. После тягот кампании их главным желанием было поскорее вернуться домой.
