Однако в бонапартистском лагере, переместившемся в Лондон, царили разброд и шатание, что в немалой степени было вызвано традиционными колебаниями и нерешительностью самого экс-императора французов. Бонапартисты тянули, рассчитывая на то, что военные неудачи в равной мере дискредитируют и республику. Кроме того, они не горели желанием брать на себя ответственность за унизительный мир, который окончательно лишил бы их сторонников во Франции. Г. Ротан отмечал, что о подлинных переговорах речь не шла, германская сторона фактически требовала карт-бланш. Даже если бы мир был подписан сразу же после поражения при Седане, как того требовали некоторые сторонники императора, Франция в самом лучшем случае сохранила бы за собой кусочек Эльзаса с городом Мюлуз и заплатила бы победителю на пару миллиардов меньше[1137]. В декабре 1870 г. Евгения, правда, в весьма расплывчатых формулировках пошла навстречу германским требованиям в вопросе территориальных уступок, но Наполеон III так и не был готов поддержать супругу. Это обстоятельство склонило Бисмарка в итоге к соглашению с правительством «национальной обороны»[1138].

По мере того, как боевые действия затягивались, беспокойство Бисмарка росло. Сложившаяся патовая ситуация с перспективой получить затяжную зимнюю кампанию, по его мнению, усиливала риск дипломатического вмешательства в конфликт со стороны других великих держав. Этим объяснялось то, что прусский министр-президент с самого начала одобрил идею обстрела Парижа, несмотря на все возможные обвинения в страданиях гражданского населения французской столицы.

Предпринятая парижанами 19 января попытка прорыва окончилась поражением, немедленно спровоцировавшим в столице новое открытое выступление крайне левых. На сей раз попытка национальных гвардейцев прорваться к правительственной резиденции в Городской ратуше на Гревской площади встретила отпор регулярных войск под командованием генерала Жозефа Винуа, сменившего Трошю на посту военного губернатора Парижа. Обе стороны понесли потери убитыми и ранеными, восставшие были рассеяны[1139]. Распоряжением правительства лидеры левых были арестованы и отправлены в Венсенский замок, типографии сочувствовавших им изданий закрыты. Исход противостояния открыл правительству дорогу к возобновлению переговоров о перемирии с немцами в Версале, куда 23 января был вновь отправлен Жюль Фавр.

Переговоры прошли весьма оперативно — с учетом того, что Бисмарку необходимо было преодолевать сопротивление германских военных, конфликт с которыми достиг высшей отметки, и получить формальное одобрение императора, а Фавру — получить соответствующее одобрение правительства в Париже. Основные разногласия вызвало количество парижских фортов, которые следовало разоружить и передать немцам в качестве своеобразного залога, судьба вооруженных защитников города, а также сумма контрибуции, которой облагалась столица. Особенно болезненным для французов был вопрос вступления германских войск в город. Бисмарк остался непреклонен в этом вопросе и лишь слегка подсластил пилюлю, предложив оформить перемирие в виде «конвенции», а не капитуляции.

Процедура сдачи фортов неминуемо затрагивала большое количество военных деталей, и с 26 января к переговорам впервые подключились генералы. Бисмарк успел к этому времени одержать собственную победу над Мольтке, поэтому шеф Большого прусского генштаба считал свою роль на заседаниях унизительной и был столь же безрадостен, что и побежденные французы. Привезенный Фавром в Версаль в качестве военного эксперта генерал Бофор д’Отпуль в свою очередь быстро обнаружил неспособность достойно исполнить требуемую роль, и его пришлось срочно заменить генералом Валданом[1140].

28 января перемирие наконец было подписано на тяжелых, но приемлемых для самолюбия французов условиях. Продовольственная блокада города прекращалась. Все парижские форты сдавались немецкой армии, сделав дальнейшее сопротивление столицы невозможным. Однако в самом Париже в качестве гарнизона сохранялась одна дивизия французских регулярных войск, необходимая для поддержания порядка. Фавру удалось также убедить Бисмарка в том, что никакая сила в мире не способна заставить разоружиться батальоны национальных гвардейцев[1141]. Остальные защитники французской столицы должны были сложить оружие, избегнув при этом германского плена. В течение двух недель выплачивалась контрибуция в размере 200 млн франков. За этот же срок должны были состояться выборы во французское Национальное собрание, призванное санкционировать итоговые условия мира с немцами. Местом созыва последнего был определен Бордо, равно далекий как от немцев, так и от беспокойных парижан.

Как свидетельствовал один из жителей Шатодена, известие о заключении перемирия было воспринято с облегчением: «Сопротивление Парижа, возможно, и спасло честь нации, но в то же время продлевало бессмысленную бойню»[1142]. Аббат Венсен из Фразе, подтверждал общее настроение: «В этом весь патриотизм деревни: она желала капитуляции Парижа, потому что оборона Парижа подвергает деревни новым набегам. Республика, повинная в глазах деревни в героизме этой обороны, с каждым днем становится все более непопулярной»[1143]. Тем не менее, когда условия перемирия стали известны, французский епископат принял деятельное участие в протесте против «триумфа силы над правом», выразив неприятие отторжения от Франции территорий. Как отмечает Жак Гадий, патриотизм верхушки католического клира даже был несколько демонстративным, дабы «использовать его в качестве политического капитала, пригодного как для защиты, так и для нападения»[1144]. Намеченные всеобщие выборы выдвигали вопросы внутриполитической борьбы на первый план.

Публикация условий перемирия привела к конфликту между правительством в Париже и Гамбеттой. Последнего возмутило то, что демаркационная линия между враждующими армиями была проведена Фавром без малейших консультаций с ним, исключительно на основании сведений прусского Генерального штаба[1145]. В ответ Гамбетта от своего имени опубликовал декрет, запрещавший участвовать в предстоящих парламентских выборах бонапартистам и «официальным кандидатам» времен Второй империи. Декрет нарушал оговоренный ранее принцип «свободы выборов», побудив немцев грозить разрывом перемирия. Не в их интересах было подыгрывать сторонникам Гамбетты, выступавшим против унизительного мира.

Среди сторонников продолжения борьбы были и некоторые генералы, включая Федерба и Шанзи. Последний, в частности, писал: «Я не только считаю, что сопротивление возможно, но также думаю, что оно не преминуло бы принести успех, если бы страна приняла все вытекающие из этого обязательства и последствия. Мы могли бы добиться лучших условий, если бы продемонстрировали решимость скорее возобновить борьбу, чем покориться унизительному миру»[1146]. По подсчетам Шанзи, даже после капитуляции Парижа республика по-прежнему располагала более 220 тыс. пехотинцев, 20 тыс. кавалеристов и 1232 орудиями с запасом снарядов, превышавшим 240 выстрелов на каждое. Не были полностью исчерпаны мобилизационные резервы: 354 тыс. человек по-прежнему числились в территориальных войсках, резервных частях и в Алжире, плюс 132 тыс. внеочередных призывников 1871 г. находились в тренировочных лагерях. Военное производство оставалось на высоком уровне. Правительство продолжало контролировать территорию с населением в 25 млн человек, куда еще не ступала нога неприятеля[1147].