Драматические события в Париже имели огромные последствия, лишний раз обнаружив слабость правительства и всю шаткость его положения. Большая часть батальонов национальной гвардии либо открыто сочувствовала противникам правительства, либо демонстрировала безразличие к его судьбе. Трошю мог рассчитывать лишь на регулярные войска и мобильную гвардию. Кроме того, выступление в Париже имело отклик в ряде других городов Франции, где в следующие дни также произошли попытки создания революционных Коммун. Правительство немедленно провело в Париже референдум по вопросу о доверии, принесший ему убедительную победу. Однако на выборах мэров парижских округов, состоявшихся три дня спустя, в пяти из двадцати районов столицы победили открыто враждебные правительству кандидаты. Новый мэр столицы — молодой и энергичный Жюль Ферри — был бессилен преодолеть наметившийся среди парижан раскол.

Профессор Коллеж де Франс вулканолог Фердинанд Фуке в начале ноября признавался в своем разочаровании в равной мере во всех политических силах: «Вначале я верил, что все воодушевлены теми же патриотическими чувствами, что и я; теперь я с огорчением вижу, что буржуазия занята исключительно тем, как заключить позорный мир, и что низшие классы требуют продолжения борьбы исключительно потому, что порядком привыкли питаться, одеваться и иметь крышу над головой, ничего не платя и не работая, и не веря при этом в успех»[1054].

Спустя три месяца после свержения Второй империи политическое будущее Франции оставалось туманным. Военные неудачи подтачивали авторитет новых властей, а опасность перерастания противоречий в открытое гражданское противостояние только росла.

Готовность французов на жертвы во имя победы не угасла и после капитуляции Базена. Известия о локальном успехе при Кульмьере 9 ноября оказалось достаточно для того, чтобы французы безропотно приняли решение правительства распространить призыв в армию и на женатых мужчин. Однако патриотический подъем зримо угасал. Если в октябре в качестве добровольцев в формируемые Гамбеттой новые армии записалось 17 тыс. человек, то в декабре это число упало до 10 тыс., а в январе 1871 г. — до 4 тыс. человек. Эти цифры точно отражали общие настроения: именно в декабре 1870 — январе 1871 гг. большинство французов признало дальнейшее сопротивление бессмысленным. Воля к сопротивлению все еще тлела в городах. Однако французская деревня устала от тягот войны и явственно выступала за мир.

Приближение прусских войск заставило 8 декабря Делегацию переместиться из Тура дальше на юго-запад в Бордо. Военное министерство во главе с Фрейсине заняло городскую ратушу, «Сюртэ женераль» во главе с Стинакером и Ранком — префектуру, телеграфная служба, требовавшая особенно много места, — помещения местного Большого театра. Сам Гамбетта в течение всего декабря объезжал войска, пытаясь поднять их моральный дух, и управлял делами на расстоянии. Атмосфера в новой столице французских провинций царила не самая радужная.

Неуклонно нарастали разногласия между двумя центрами управления. С конца осени Гамбетта все дальше расходился со своими коллегами по правительству «национальной обороны» в вопросе дальнейших действий. В Париже склонялись к заключению мира, тогда как «диктатор» призывал к продолжению сопротивления до последней крайности. Падение Парижа для него перестало быть тем событием, после которого страна должна прекратить сопротивление. Гамбетта также выступал против проведения выборов в Национальное собрание, осознавая, что в текущих условиях республиканская партия их не выиграет. Он мотивировал свою позицию тем, что нельзя в условиях оккупации тридцати департаментов «держать ружье в одной руке и бюллетень для голосования — в другой»[1055].

В руках Парижа в этом противостоянии оставались весомые рычаги воздействия. Финансовое положение Делегации с наступлением зимы резко ухудшилось. Она все больше зависела от содействия министра финансов Эрнеста Пикара. Последний же постоянно затягивал выделение необходимых кредитов под гарантии Банка Франции. Обструкционистская позиция Трошю и Пикара была продиктована тем, что оба они к декабрю 1870 г. стали критиками продолжения курса на «поголовное вооружение» и «войну до последней крайности», отстаивавшегося Гамбеттой. Они критиковали Делегацию и за безответственное, с их точки зрения, обращение к иностранным банкирам. Прусское правительство сполна воспользовалось этими разногласиями между Бордо и Парижем, предав их широкой огласке в прессе. В результате займ Моргана не вызвал необходимого воодушевления подписчиков, принеся лишь ограниченные плоды. К моменту подписания предварительного мирного договора было реализовано лишь 188 млн франков[1056].

В конце декабря Делегация в Бордо оказалась на пороге финансового краха. Делегат министерства финансов Русси в отчаянии констатировал: «Расходы ужасают и день ото дня растут… Доходы упали почти до нуля. Косвенные налоги, которые обычно приносили 100 млн в месяц, в минувшем дали едва ли 30 млн Полученный в Англии займ расходуется в Англии же на покупку оружия и боеприпасов. Займ на 805 млн <…> едва дает от 10 до 12 млн в месяц, тогда как нам нужно больше 200 млн, чтобы покрыть военные расходы; от стомиллионного займа Банка [Франции] остались считанные миллионы… Наш баланс наличных средств практически на нуле, и через два или три дня казна будет пуста»[1057].

Председатель Комиссии по делам вооружений Лекен, в свою очередь, жаловался, что его деятельность неоднократно парализовывалась отказом министерства финансов предоставить декретированные правительством средства, заставляя разъяренного Гамбетту грозить прибегнуть к опыту чрезвычайных мер Первой республики[1058]. Банк Франции не стал дожидаться, когда Гамбетта национализирует содержимое его сейфов, и в начале января спас финансовое положение Делегации. Подписание перемирия страна встретила финансово состоятельной.

Однако кризисные явления в провинции нарастали. Самой яркой приметой новой фазы войны стало катастрофическое падение дисциплины. Резко выросло число дезертиров и случаев неповиновения распоряжениям военных и гражданских властей. В декабре 1870 — январе 1871 г. это явление прибрело по-настоящему массовый характер, когда солдаты тысячами начали покидать ряды на маршах или прямо на поле боя и большими группами возвращаться по родным домам[1059].

В ответ на обострение проблемы дезертирства в декабре 1870 г. военный министр удвоил нажим на префектов и командующих военных округов, требуя разыскивать и возвращать в состав своих полков уклонистов и выписавшихся из госпиталей «выздоравливающих». В случае неисполнения дезертиров указывалось передавать военным трибуналам. Особую строгость предписывалось применять к уклоняющимся от исполнения долга офицерам. Указывалось следить также за тем, чтобы солдаты не покидали поле боя под предлогом доставки раненых к лазаретам[1060].

Мягкость постановлений военных трибуналов, в ряде случаев имевших склонность заменять расстрелы тюремными сроками, вызывала неизменный протест Гамбетты, хотя эти приговоры уже и не подлежали пересмотру. Военного министра особенно возмущало то, что трибуналы рассматривали алкогольное опьянение в качестве смягчающего обстоятельства для бежавших с поля боя под огнем противника. Гражданские власти и военное командование, однако, откровенно признавались в своем бессилии переломить ситуацию. В ходе войны было осуждено и казнено лишь незначительное число дезертиров и уклонистов[1061]. Расстрелы продолжали рассматриваться в качестве показательной, а не массовой меры. Ускользнувшие от карающего меча Фемиды не преследовались за эти провинности и после войны.