Давайте вернемся к Троянской войне. Думаю, читатели уже давно заметили, что этот сюжет стал главной отправной точкой всей этой книги, потому что поведение богов и мужчин в Античности как раз и заставило меня задуматься об их «героизме». С чего начинается Троянская война? Перед тем как отправиться в путь, греки должны задобрить жертвой Артемиду. Какое же подношение требуется, чтобы умилостивить богиню? Конечно, юная дева, Ифигения. После того как Агамемнон отдает ее Артемиде, начинается целая череда убийств – от умерщвления самого Агамемнона его женой Клитемнестрой до расправы над Кассандрой.
Как заканчивается война? Конечно же, принесением в жертву другой девы: на этот раз выбор падает на Поликсену, дочь Гекубы и Приама, и девушка сама заявляет о готовности умереть, дабы не попасть в рабство. Астианакта же, сына Гектора, сбрасывают со стен Трои из страха: вдруг, повзрослев, мальчик отомстит за своего отца и восстановит Трою? Число жертв растет, и внезапно победа греков оказывается сомнительной, а герои – не такими уж героическими.
Кто побеждает в войне? Та сторона, которая сумеет нанести больший урон, то есть убить как можно больше людей, которые пополнят число боевых потерь. На поле боя сходятся воины, но и там, в сердце конфликта, всегда есть и те, кто выхаживает раненых. Можно было бы ожидать, что в истории о Троянской войне среди них найдутся и женщины, но в абсолютном большинстве случаев описанные в «Илиаде» целители, которые врачуют раны, полученные героями, – мужчины. Мы узнаем, что Ахиллес обучился искусству врачевания у Хирона, лучшего из кентавров. Мы видим, как Патрокл исцеляет Эврипила, который, в свою очередь, приходит на помощь Аяксу Великому, пострадавшему в бою. Мы узнаем о Махаоне, сыне Асклепия, который исцеляет раненного стрелой Менелая. Но мы также обнаруживаем, что Ахиллес, несмотря на все свои познания в медицине, «об ахейских сынах не радит, не жалеет».
Когда я попыталась найти в «Илиаде» любопытных и неравнодушных женщин, их там не оказалось. Но отсутствие доказательств, как я вскоре осознала, не есть доказательство отсутствия. «Мне нравился Махаон», – признается нам Брисеида из «Безмолвия девушек» Пэт Баркер. Почему же греческий целитель, сражающийся бок о бок со своими союзниками в Троянской войне, кажется ей таким приятным человеком? Потому что у него она учится, как ухаживать за ранеными. Удивительно, но она вспоминает дни, проведенные в лазарете, как «счастливое» время: «Но это так, мне полюбилось мое новое занятие… Я не замечала, как пролетали часы, обо всем забывала за работой. Я… многому научилась у Рицы и Махаона. Когда он заметил мою увлеченность, то не жалел на меня времени. И тогда я действительно подумала: "У меня получится"». Пусть Баркер это выдумала, пусть она подпала под влияние того, что Диана Перкисс называет «феминистской фантазией» о диссидентках, выступающих в роли целительниц, но ее текст выражает практически те же эмоции, которые высказывали санитарки, участвовавшие в значительно более поздних войнах{407}.
«Та история». Это рефрен, который Энн Секстон не раз повторяет в своем пересказе «Золушки» из поэтического сборника «Трансформации», где она пересматривает и переписывает сказки Братьев Гримм. Другие художники и писатели тоже, как и Секстон, обращаются к прошлому, переосмысливают его и порой не просто переизобретают старые сюжеты, но и придумывают новые.
В последние годы мы узнали, что среди самых первых художников было немало женщин. Мы не знаем наверняка, кто изображал туров, лошадей, оленей и мамонтов на стенах пещер во Франции, Аргентине, Африке, на острове Борнео, но одно новое исследование позволяет предположить, что почти три четверти знаменитых отпечатков рук принадлежат женщинам. Работая с самыми разными материалами, создавая изображения, когда еще не было слов, используя иглы, когда еще не было пишущих перьев, и тканые гобелены, когда еще не было пергамента, женщины испокон веков рассказывали свои истории – даже если это подвергало их большому риску. Их голоса я и пыталась передать в этой книге. Они продолжают говорить с нами и сегодня, напоминая нам о том, что молчание – далеко не всегда золото, что любопытство – не порок, а залог выживания, и что забота и неравнодушие – удел храбрых.
Исследуя биографии авторов, о которых я говорила в предыдущих главах («Добавьте контекста!» – настоятельная просьба моего редактора), я вдруг осознала, что жить во время войны было вовсе не редкостью: скорее правилом, чем исключением. Поскольку работать над этой книгой я взялась на фоне пандемии, я стала с бóльшим вниманием читать письма, дневники и другие документы, относящиеся к более ужасающим кризисам, чем кризис 2020 г. Особенно мне запомнилась биография Астрид Линдгрен: писательница придумала Пеппи Длинныйчулок в 1941 г., через два года после начала Второй мировой войны. Линдгрен вела дневник и 1 сентября 1939 г. сделала запись о вторжении Германии в Польшу. Она всеми силами сдерживала инстинктивное желание набить дом запасами «на черный день» и ограничилась лишь некоторыми продуктами – какао, чаем, мылом. «Призваны многие военнообязанные. Запрещена езда на легковых машинах. Боже, помоги нашей бедной планете, пораженной безумием!»{408}
В эти темные времена Линдгрен и придумала Пеппи Длинныйчулок, чтобы развлечь свою тяжело болевшую дочь. Этот образ был вдохновлен не только произведениями Эрнста Гофмана и Льюиса Кэрролла, но и персонажем, ступившим на шведскую землю в 1940-х гг., – Суперменом, Человеком из стали. «Да, она с самого начала была маленьким Суперменом – сильной, богатой и независимой», – заявила Линдгрен в интервью 1967 г. Шведская писательница испытывала прилив оптимизма, когда представляла себе новое поколение детей, которые должны были стать «такими веселыми, живыми и уверенными, какими не было ни одно предыдущее поколение». Ведь «источник всего зла» – это «угрюмые скептики, тупоголовые бараны, заносчивые толстосумы и просто эгоисты», поскольку их недоразвитые души неспособны на «великодушие или человеческое сострадание». Во времена «страшного упадка» Линдгрен нашла противоядие злу – в великодушии, сострадании и жизнерадостности следующего поколения.
В условиях войны женщины не просто выживают{409}. С давних времен они тоже оказывались на передовой или совсем неподалеку от нее – как солдаты, шпионки, борцы сопротивления, врачи и медсестры. Многие попадали на поле боя, выдав себя за юношей. В Гражданской войне в США, по самым осторожным оценкам, принимало участие от 400 до 750 женщин. Одна из них, 16-летняя Мэри Гэллоуэй, успешно скрывала свою девичью фигуру под широким мундиром до тех пор, пока во время сражения при Энтитеме не была ранена в грудь: только тогда лечившая ее Клара Бартон, впоследствии основательница Американского Красного Креста, узнала эту тайну.
Бесчисленное множество людей было спасено медсестрами, которые выхаживали раненых солдат. Этим женщинам, готовым рисковать собственной жизнью ради спасения и сохранения чужой, зачастую приходилось преодолевать яростное сопротивление, чтобы добиться возможности выйти за пределы своего дома и участвовать в военных действиях. Война порождала не только отчаянное стремление истребить врагов, но и не менее страстное желание помочь ее жертвам, даже если их раны были чудовищны (как раны, нанесенные тяжелой артиллерией, отравляющим газом и другими орудиями Первой мировой войны). «Дыры от штыков. Разорванная шрапнелью плоть. Лица, наполовину отстреленные снарядом. Обожженные газом глаза – один вообще без глаз», – так молодая американская медсестра из Красного Креста по имени Ширли Миллард описывала своих подопечных{410}. Медсестры боролись за доставку продовольствия и медикаментов для солдат, драили полы, чтобы повысить уровень санитарии, дежурили возле лежащих в горячке раненых и делали все возможное, чтобы облегчить страдания бойцов.
