В своем романе «Цирцея» Мадлен Миллер превращает дочь Гелиоса из злой ведьмы, которая делает из мужчин свиней, в женщину с сильным материнским инстинктом, способностью исцелять при помощи своей магии и страстным желанием избавиться от жестокости, которую она унаследовала от богов, и заменить ее состраданием. У Цирцеи есть своя история: мы узнаем о ее безответной любви к смертному (рыбаку по имени Главк), о том, как она очистила Ясона и Медею от их грехов и какую роль сыграла в сюжете о Минотавре. К тому времени, как на остров Ээя прибывает Одиссей, мы уже знаем, почему Цирцея накладывает заклятие на моряков: она не раз становилась жертвой сексуального насилия и теперь защищает себя от покушений. В отличие от богов, обладающих лишь ограниченным спектром эмоций, Цирцея начинает развиваться: она уходит от непоколебимой праведности и холодного безразличия богов и начинает проявлять сострадательную заботу, которая делает ее более человечной. Когда она предполагает, что Телемаха могли бы прозвать «Справедливым», он отвечает: «Так называют того, кто настолько скучен, что ничего лучше для него не придумаешь».

Миллер, как и Этвуд до нее, сама оказывается настоящей волшебницей: она создает свою Цирцею и вдыхает в нее жизнь, с потрясающим мастерством управляя античным миром – как его богами, так и смертными. Лежа в постели и размышляя о своей обретенной уязвимости и смертности своих детей и мужа, Цирцея вдруг решает встать и пойти к своим травам. «[Я] что-нибудь творю, что-нибудь преобразую», – говорит она нам. Чувствуя, что ее колдовская сила «все та же, и даже больше», она испытывает благодарность: «У многих ли есть такие способности, такая свобода и защита, как у меня?» Миллер, хитроумный двойник собственного персонажа, создает самореферентный нарратив, текст, который говорит о магии слов не меньше, чем о магии волшебных зелий. Она накладывает на нас заклятие и переносит в античный мир, где раскрывает перед нами богатую внутреннюю жизнь персонажей, которые до этого оставались неуслышанными и непонятыми, но теперь обрели собственную историю, перекликающуюся с той, что знакома нам по произведениям авторов-мужчин{67}.

Баркер воскрешает Брисеиду, а Миллер – Цирцею. Они увековечивают судьбы этих героинь и спасают их от забвения. Помните, что Ханна Арендт говорила о значимости историй? Гомер был известен как «просветитель Эллады», потому что он обеспечил бессмертие воинам, увековечив их деяния. Теперь пришло время другим авторам взять на себя роль просветителей молодых поколений и продлить жизнь классических сюжетов, предложив взглянуть на события с другой точки зрения и переосмыслив судьбу знакомых персонажей. Современные сказители могут донести до нас истории героев и героинь и тем самым создать коллективную память, которая сохранит слова и деяния людей прошлого, сумевших обрести не только славу, но также достоинство и сострадательность.

Когда в рамках моего гарвардского учебного курса под названием «Сказки, мифы и фэнтези» мы с каждой новой группой доходили до «Паутины Шарлотты» Э. Б. Уайта, меня много лет подряд ставил в тупик вопрос очередного студента, почему одного из персонажей там зовут – буквально – Гомер. Мне казалось, что связывать Хоумера Зукермана – этого ничем не примечательного дядю Ферн, простого фермера, который выставляет поросенка Уилбера на ярмарке, – с великим древнегреческим сказителем было как-то неуместно. Однако со временем я стала задумываться: быть может, Уайт действительно вложил в свою историю о паучихе по имени Шарлотта то, что у киноманов принято называть «пасхалкой». В конце концов, Шарлотта не обычная паучиха: она знает, на что способны слова и как их использовать. А еще она знаток искусства увековечивания.

Уайт, как известно, начинает «Паутину Шарлотты» с вопроса, который никак не ожидаешь увидеть в книжке для маленьких читателей: «Куда это папа пошел с топором?»{68} Повесть прослеживает судьбу поросенка Уилбера с того момента, как девочка Ферн спасает его от гибели вскоре после рождения, до того, как Шарлотта помогает ему избежать участи быть пущенным на мясо: паучиха плетет из своей волшебной паутины слова, описывающие достоинства Уилбера, в том числе «красавец», «сияющий» и «безропотный». В главе под названием «Чудо» мы видим (а Уайт очень старается, чтобы мы себе все это правильно представили) паутину, которая уж никак не похожа на смертельную ловушку для насекомых: «В утреннем тумане Шарлоттина паутина была особенно красива. Каждая ее нить сияла десятками крошечных водяных бусинок. Паутина переливалась в лучах света, она походила на тончайшую вуаль, в ее узоре было что-то прекрасное и загадочное!» И в центре паутины выплетены слова: «Ну и поросенок!»

А следующие строчки как нельзя точно описывают писательский труд: «Уже давно наступила ночь, и все обитатели амбара спали, а Шарлотта без устали трудилась над паутиной». Паучиха Уайта не просто скромная наследница Арахны, гордой ткачихи, умевшей создавать красивейшие гобелены, – ей подвластна магия слов. Она оживляет язык (некоторые из ее слов позаимствованы с городской свалки) и направляет свое искусство на то, чтобы преобразить и облагородить Уилбера. Кроме того, она учит Уилбера, как правильно использовать слова, чтобы потом, после ее смерти, он отдал дань ее памяти перед лицом ее дочерей: «Думаю, я вправе сказать вам, что я был глубоко привязан к вашей матери. Я обязан ей жизнью. Она была выдающейся личностью, красавицей, преданным другом. Память о ней я навсегда сберегу в своем сердце». «Паутина Шарлотты» полна смыслов, и мы увидим в последующих главах, как традиционный женский труд – прядение, ткачество, изготовление тканей – исторически был связан со сказительством, служил героиням средством для борьбы и обличения и давал им возможность поднять завесу молчания. Однако сначала давайте поговорим о самой культуре замалчивания.

Многие из самых знаменитых древнегреческих мифов – о Леде, Данае или Персефоне – излучают такой заряд жестокости и насилия, что, кажется, в них вообще не стоит искать какой-либо полезный для общества смысл. Некоторые педагоги предлагают вовсе запретить их изучение в школе или по крайней мере сопровождать эти тексты предупреждением о том, что они содержат потенциально травмирующую информацию. Это не трагедии о героической борьбе или человеческих слабостях и неудачах – это истории о нападении и похищении, о причиненном вреде и нанесенной травме. Многие десятки лет подобные мифы практически не вызывали у авторов, которые адаптировали их для юных читателей, никаких моральных терзаний – это во многом объясняется тем, что мы живем в эпоху благоговения перед античной культурой и привыкли превозносить ее за красоту, мудрость и справедливость, неподвластные времени. Мы, как правило, воздерживаемся от критики богов, особенно древнегреческих или римских.