Как чисто пахнет море в часы тумана! По городу летят каштаны и разлетаются в воздухе как снаряды. Влажные ядра каштанов не достигают цели. Их подбирают дети.

Сбросив бремя мокрых плодов, дерево успокаивается. Опустошенное и сырое, оно глубоко вздыхает. И отдается сумеркам и ветру.

Потом в его кроне поселяются звезды. Глубоко к корням проходит их свет. И сок в жилах дерева начинает светиться. Это — предчувствие рассвета.

Снег, снег заносит Пролетарский. Ветер и тьма царят тут. «Мутно небо, ночь мутна»… Потом все успокаивается. Метель куда-то уходит. Все небо вызвездило… Шура идет домой.

Воняет тысячью подлюк.

Иду домой белейшею невестой.

И «сугроб встречает у ворот мадамской свежей ягодицей».

Он поднимается к себе. Мстительно спускает воду в уборной. Потом мучается угрызениями совести. Смотрит, не разбудил ли мамулю… Подходит к окну. В мокром стекле горько струится отразившийся Шурик. Пропадает и появляется беретик… Он слушает ветер. И лилины письма превращаются в стихи.

Ночь, ночь на Пролетарском.

А гите нахт [ спокойной ночи (идиш) ],

а гите нахт,

а гите нахт…

— Наша общая умственная отсталость не дает мне покоя. А тебе она дает? Им, — Толик указал на прохожих, — им она дает. И они нами пользуются.

— Между прочим, Стелла — наша общая женщина. Она многое может, эта Стелла. Не каждая может то, что может она. Например, она может дать одновременно троим. Это увлекательно… Также есть возможности у Зинаиды… Нам нет никакой пользы их терять. Зачем рубить сук, на которых мы сидим?

Что— то изменилось к утру в этом городе. Что-то стало не то… Трудно это объяснить. Но это было заметно. Это сразу стало видно… Что-то началось. Откуда ни возьмись, вдруг… Как-то стало вдруг видно во все стороны света.

Над воротами висел вниз головой Саша Клингер. Он был грустен, качался, носом печальным поводил вправо и влево, говорил:

— Видишь, Толик, как все получилось? Фимочка, видишь? Вот… Нам надо было что-то сделать раньше. Я знал, что так с нами поступят.

И мы не могли ему помочь. Саша висел высоко и качался, как флюгер.

— Что это все значит? — спросил Толя себя вслух.

Тротуар под ним дал трещину и двинулся. Тротуар повел себя странно.

— Что это значит? — повторил Толя упавшим куда-то голосом и сделал длинный и крутой вираж в сторону. — Кажется, я падаю, Фима! — крикнул он и дал мне руку.

Я не взял. Меня отнесло. Тротуар лопнул. Пар шел из трещин преисподней.

Саша забился в петле, забеспокоился:

— Снимите меня, я вижу выход!…

На мостовую начало медленно сносить дом. С балконов упали горшки с цветами, из окна выпал мальчик.

— Мама!! — крикнула торговка мороженым и разъехавшими ногами пошла в разные стороны.

Дым клубился над городом. На Преображенской стемнело.

— Это землетрясение, — сказал Толя и исчез в подворотне.

Огромный угловой дом сделал гримасу из камня и медленно сел на мостовую. Пыль и грохот сопровождали его падение…

Потом полил дождь. Дождь заливал оконные стекла, как будто это были иллюминаторы. Город погружался в пучину дождя. Пена курчавилась на карнизах. За ночь все двери города разбухли и поросли травой. Всю ночь штормило.

Мы с трудом добежали до вокзала.

— Саша еще висит, — сказал Толя. Зубы его стучали. — Тяжело это видеть.

— Скоро, наверно, придут за нами, — сказал я.

— За нами не придут. Одного им хватит. Саша висит в назидание.

— Это еще неизвестно.

— Брось, он висит за остроумие. За свои собеседования с самим собой. Но нас это не должно коснуться.

— Ты думаешь?… Между прочим, ты плохо смотрел. Если вглядеться, легко можно заметить над каждыми воротами по одному из нас. Вряд ли это случайно.

— А может быть… может быть, так нужно? Для порядка. Для нужд. А?

— Значит, он висит по великой нужде, — задумчиво ответил Толя, и руки его вспотели от страха.

Океанская вода выносила из города обломки. Соленый ветер надувал деревья. Глубоко в сердце входил этот грохот… Тонны кубометров воздуха заходило по квартирам. Шумел шторм, и люди кричали, как морские чайки.

— Как пройти на площадь Смоктуновского? — спросил весь в белом старик.

Никто ему не ответил. Темная волна сиганула из-за поворота с улицы Франца Меринга — и квартала не стало.

Мокрой лапой ветер сгреб киоск, и тот полетел над городом, маша стеклами, выбитой дверцей. Сипло кричала продавец.

Из окна правительственного здания вылетела старушка-уборщица — ее забыли в учреждении. Долго еще носилось ее алое платье в волнах и пене, пока не застряло высоко в проводах сигнальной тряпкой катастрофы.

Падали, опадали балконы. Морская пена кипела на крышах. Кутерьма была вокруг. Был шум и шторм. Было побоище.

Сквозь толщу воды я вижу своих знакомых. Глаза у них выпучены, как у глубоководных рыб. Рты их раскрыты. Они кричат, никто их не слышит.

Я подплываю… и ударяюсь в стекло. Мы в аквариуме.

— Ма-мааааа!… — кричат все. Но это последнее.

…Все. Сбылось пророчество. Потоп обрушился на красивый город.

Это конец. Мы захлебываемся.

Потом стало тихо. Вода опадает. Показывается небо, разрушенное грозой. С воем уносится вода в канализационные трубы… Несколько трупов величаво проплыли мимо — и дружно завернули за угол… Город обнажился как морское дно.

У подъезда, обнимая гранитный цоколь, плакал мокрый Худолеев:

— Это я!… Я во всем виноват!… Надо было предвидеть…

Я вспомнил: он работал в бюро прогнозов. Случившееся потрясло его.

— Сколько это продолжалось, Володя?

Он всхлипывал, размазывал светлые слезы.

— Это было недолго, Фима, всего полчаса. Многие живы.

— Не плачь, не надо. Ты не виноват. Надо идти.

— Куда?

— Домой. Я иду домой. Ты идешь?

Улицы были сметены ливнем. Столбы накренились. На верхушках сидели люди. В спутанных проводах висели вымершие трамваи. (Эти не спаслись. Это гроба).

Тогда я побежал. Страшное беспокойство охватило меня… Маму я нашел у соседей… Слава Богу. Жизнь продолжалась.

— Слава Богу, — сказала соседка Баренбойм, — звонили из исполкома. К нам уже идут на помощь.

— Хочется расчесать эту повесть до крови. Как экзему… Избавиться от нее, наконец.

— У меня, например, руки уже давно чешутся. Но по другой причине… Давно пора автору набить морду. Чтоб не искажал. Он исказил мою жизнь!!

— Наоборот. Он тебя любит. Это же видно и сквозит из каждого слова. Ты превратно его понимаешь… Правда, он превратно тебя понимает?

— Ах, какая разница? Ребята! Это все интересно. Это игра. Для дома, для семьи. Для малого круга. Так что… зачем обиды? Дело не в этом. А в том, что все мы рано или поздно — умрем. Вот что. А в свете этого все выглядит иначе. Ведь верно? Сидя в туалете, ко мне пришла эта мысль… И надо писать. Бесконечно. Чтобы понять, что к чему. Откуда мы и зачем. И как.

— Ну, это уже… чересчур. Ты много на нас кладешь. И на себя берешь. Так нельзя.

— Я ненавижу стук твоей машинки. Я просто схожу с ума. Я начну уходить из дома.

— Хорошо. Я пойду всем — и тебе — навстречу. Я перестану. И начну все делать тихо. Без шума. А теперь — послушайте еще кусочек…