Чтобы у читающих не было сомнений, жирная черная стрела прочеркивала текст и вонзалась в роскошную красную бумагу постановления парткома.

Вот те и на! Это было уже что-то новое: открытое выступление против парткома под лозунгом «защиты ЦК». Да и вообще вся атмосфера, царящая в университете, говорила о том, что партком оказался бессильным остановить «революционеров», а занятия были сорваны.

Как-то мимо меня прошла группа пожилых людей, в университете — это обычно преподаватели. Они шли быстро, взволнованно переговариваясь.

— Студенты забыли дисциплину, — раздался за моим плечом раздраженный голос. — Они затыкают мне рот цитатами из Мао Цзэ-дуна, как будто председатель Мао против дисциплины…

— Они никого не слушаются, и ничего с этим не поделаешь, — отвечал ему спутник. Покосившись на меня, они умолкли.

Все эти события, правда, пока не сказывались на мне лично. Профессор Го пунктуально приходил на занятия. Теперь мы все чаще оставались вдвоем. Мой фудао Ма стал явно манкировать своими обязанностями. Мне казалось, что он даже умышленно избегает меня, опасаясь возможных расспросов. Утром Ма исчезал до того, как я успевал открыть глаза, а появлялся поздно, вопреки всем правилам, после двух ночи, бесшумно, как кошка, крадясь в темноте и также бесшумно укладываясь в постель.

Однажды, вернувшись после завтрака, я застал Ма в комнате.

— Ты сегодня свободен? — удивился я.

— Занят, очень занят. Но я специально дожидался тебя, чтобы передать тебе, — Ма явно чувствовал себя неловко, — что канцелярия по работе с иностранцами и факультет просят тебя не читать дацзыбао.

— Мне об этом говорил уже Ван. Пожалуйста, могу не читать.

— Вот и хорошо! Но я не знал, что он уже беседовал с тобой.

Поразительно! Впервые за три месяца я столкнулся с организационной неувязкой: такого не бывало, чтобы один китайский работник не знал, что говорил другой.

— Знаешь, как я сейчас занят? — извиняющимся тоном стал объяснять он. — В университете началось массовое движение, небывало массовое, оно проходит с огромным энтузиазмом. Но иностранцы не должны в нем участвовать. Это наше, чисто китайское внутреннее дело. Поэтому мы просим тебя не читать дацзыбао и советуем не ходить в библиотеку.

— А как же мне менять книги? — спросил я.

— Менять их буду я. Около библиотеки проходят массовые митинги революционной молодежи. Поэтому мы и не советуем тебе туда ходить.

Поскольку второй запрет под видом «совета» касался моих занятий, я принял его не без раздражения.

— Ваши митинги мне ни к чему, а вот задержки с книгами досадны.

— Администрация университета, — убеждал меня Ма, — охотно шла навстречу твоим пожеланиям в пределах возможного. Мы создаем необходимые для работы условия. Теперь мы ограничиваем твою деятельность, но только потому, что это совершенно необходимо. Мы желаем тебе добра.

— Хорошо, — сказал я, и Ма тут же вышел.

Я решил последовать совету Ма и вести себя осторожно.

Митинги учащались. Они собирали сотни две-три человек и проходили на покрытой угольной пылью площадке возле Студенческих столовых, на стадионе, у эстрады самодеятельности, на ступенях библиотеки, перед главным входом административного корпуса и даже в столовых во время еды.

Активисты уже сорвали голос и хрипели, но, чем глуше звучал сорванный голос, тем резче были жестикуляции и хлестче смысл сказанного. Поперек аллеи повесили транспарант: «Долой черное царство!» На асфальте громадным белым столбцом протянулся лозунг: «Долой черного бандита Чэна!»

Как-то в первых числах июня в часы полуденного сна в коридоре захрипели репродукторы и после шума и треска, на фоне гвалта и возни, звонкий девичий голос закричал:

— Да здравствует культурная революция! Долой предательскую черную банду! Долой контрреволюционный партком! Все революционные товарищи, объединяйтесь! Председатель Мао учит нас: «Революция — не преступление, бунт — дело правое!» Дорогие товарищи, революционная молодежь! Вы родились и выросли в самую великую эпоху — эпоху нашего любимого вождя Мао Цзэ-дуна! Вставайте и сплачивайтесь, боритесь за развитие и победу великой пролетарской культурной революции! Долой гнилую черную клику, долой ревизионистский буржуазный курс!..

Затем из репродуктора понеслись нечленораздельные крики, шум, топот, гам. Кто-то пронзительно завопил:

— Смерть Чэну! Смерть сволочам! Смерть! Смерть! Долой контрреволюцию!..

Вдруг что-то щелкнуло, и передача прервалась. Я выбежал в коридор. Мой сосед-вьетнамец с взволнованным лицом стоял у двери в свою комнату. Сотрудники канцелярии сновали по коридору. Бак Нинь поздоровался со мной.

— Ты слышал? — спросил он. — Это передавали революционные студенты. Говорят, они захватили радиоузел.

— Захватили?!

— Да, заняли силой. А сейчас, должно быть, руководство выключило ток. Завтра все узнаем. — И Бак Нинь зашагал наверх, где на третьем этаже жили остальные вьетнамцы.

Действительно, на следующее утро я прочел огромное объявление парткома.

«Группа обманутых демагогами и карьеристами студентов, — говорилось в нем, — не останавливаясь перед насилием и хулиганством, захватила радиоузел университета и, в нарушение законов государства, самовольно повела антипартийную радиопередачу… Партком проведет расследование и накажет преступников… До окончания следствия радиоузел выключается…»

Я шел, направляясь в город, посредине асфальтированной аллеи, стараясь не убыстрять шаг. Шестиэтажный, облицованный керамической плиткой прямоугольник административного корпуса поднимался с правой стороны. Возле него, как обычно в последнее время, шел митинг.

— Внимание, товарищи! Иностранец! — раздался вдруг резкий выкрик.

Оказывается, на аллее, пролегавшей вдоль здания, по которой я шел, были выставлены пикеты и пикетчик предупреждал собравшихся обо мне.

Оратор умолк. Собравшиеся все повернулись в мою сторону и глядели на меня в упор.

— Советский — донесся шорох голосов.

И вдруг их словно прорвало:

— Мао Цзэ-дун ваньсуй! Ваньсуй! Вань-ваньсуй!.. (10 тысяч лет Мао Цзэ-дуну), — нараспев проскандировало несколько голосов.

Толпа заревела, вторя.

Я невольно ускорил шаг и шел, глядя прямо вперед, мимо этой экзальтированной, ревущей толпы. Только отойдя метров на сто от нее, оглянулся. Лица всех по-прежнему были обращены в мою сторону, оратор уже заговорил снова, но из доносившихся до меня отдельных слов я так и не уловил смысла.

В воротах я, как обычно, поздоровался с дежурными. Но мне не ответили — кто отвернулся, кто потупился. Этого прежде не бывало: китайцы народ вежливый.

2 июня началось как обычно. В пять тридцать, как всегда прежде, в коридоре зазвучало радио, а ведь несколько дней оно молчало вовсе. Но вставать мы не спешили. Ма проснулся с трудом: он накануне возвратился поздней ночью и поспал не больше двух-трех часов. Закончилась бодрая вступительная музыка. Сейчас убудет обзор центральных газет. Так и есть. Я не очень вслушивался в смысл передачи. Вдруг Ма порывисто вскочил с постели и стал поспешно натягивать одежду. Я прислушался. Знакомые слова. Повторяется радиопередача от 25 мая, но тон диктора другой — сообщение о первой дацзыбао «культурной революции» идет в обзоре центрального партийного органа — газеты «Жэньминь жибао»! Значит, сообщение напечатано.

— Ты слышишь? Важная новость! ЦК партии поддерживает революцию, — возбужденно говорит Ма и убегает, бросая уже на ходу: — Сегодня занятий у тебя не будет.

Волнение Ма меня смутило, любопытство было разожжено, но, раз нет занятий, надо распорядиться этим свободным днем. Я решил отправиться по книжным магазинам. Почему бы не попытаться обойти все в один день? Ведь может быть неплохая добыча.

3 июня, в день, который трудно забыть, мне вновь пришлось отправиться в город, так как занятия не возобновлялись. Пройти я мог только мимо шестиэтажной коробки административного корпуса. Не без опаски и любопытства подходя к нему, еще издали я различил скопление людей на ступенях. Несколько ораторов размахивали руками, весь цоколь фасада уже был обклеен дацзыбао, и парни лепили свежие с лестниц под окнами второго и даже третьего этажей.