— Эй, Иза, подожди, — говорит Индиго, догоняя меня.

Я останавливаюсь у подножия лестницы и жду, когда она догонит меня. Когда она подходит ко мне, запыхавшись, я бросаю на нее взгляд «ты шутишь?».

— Что это за взгляд? — невинно спрашивает она, обмахивая лицо ладонью.

— Эти парни были отвратительны и воняли плохим сыром. Серьезно, если это твое понимание чего-то захватывающего, то не рассчитывай на меня.

— Это даже близко не то, что я имела в виду. — Она сбрасывает туфли и поднимает голову, чтобы рассмотреть все ступеньки.

— Мы могли бы подняться на лифте, — говорю я, разглядывая ее босые ноги.

— Ни за что. Это все равно, что обмануть разум. — Она делает шаг назад, держа обувь в руках, затем бежит вперед, смеясь и поднимаясь по первому лестничному пролету. — Наперегонки с тобой на вершину. Смеясь, я несусь за ней вверх по лестнице. Люди отшатываются с нашего пути, когда мы бок о бок поднимаемся по лестнице. С каждым шагом я чувствую себя ближе к взлету, ближе к тому, чтобы улететь от реальности, как будто я обгоняю свои проблемы.

К тому времени, как мы добираемся до второго этажа, мы замедляемся до вялой ходьбы, потому что, черт возьми, там слишком много лестниц.

— У меня болят ноги, — хрипит Индиго, переводя дыхание. — Но это полностью стоит того.

— Черт возьми, это так круто. — Я просовываю руку сквозь перила и смотрю вниз на сверкающий город, раскинувшийся под нами.

— Это захватывающе. — Индиго лезет в сумочку и достает телефон, а я закрываю глаза и вдыхаю прохладный воздух, целующий мои щеки.

Хотя это может показаться неубедительным для большинства, сегодня была одна из лучших ночей в моей жизни. Я никогда не бегала и не веселилась, не беспокоясь о том, что меня осудит сестра или отругает мама.

— Я чувствую себя такой… не знаю, свободной, — говорю я, открывая глаза.

— Именно так ты должна чувствовать себя всю свою жизнь. — Она наклоняется ко мне и фотографирует нас на камеру телефона. — Смотри, как хорошо ты выглядишь, — говорит она, любуясь фото. — Такая счастливая.

Рассматривая фотографию, я думаю обо всех семейных фотографиях на стене дома, на большинстве из которых меня нет. Но на тех немногих, на которых мама позволяла мне бывать, я никогда не улыбалась, в основном потому, что чувствовала себя неловко, как будто мне там не место.

— Я действительно выгляжу счастливой, правда? — Я улыбаюсь девушке на фотографии, девушке, которой всего несколько часов назад не существовало. — Спасибо, Индиго, за все.

— Мы только начали. — Она убирает телефон, и мы снова поворачиваемся к открывающемуся виду — К тому времени, как эта поездка закончится, будет так много твоих улыбающихся фотографий, что ты будешь выкладывать их целыми днями.

Я не утруждаю себя тем, чтобы сказать ей, что у меня нет аккаунта в социальных сетях, что у меня нет друзей, так что нет смысла. Может быть, когда я вернусь домой, я и это изменю. Может быть, я все изменю. И, может быть, эта перемена наконец заставит Ханну увидеть меня в другом свете.

План далек от совершенства, но, стоя на Эйфелевой башне, на высоте нескольких этажей от Земли, я понимаю, что всё возможно. Жаль, что я не могу задержать этот момент навсегда. Но потом настает время уходить, и с каждым шагом вниз по лестнице я чувствую, как совершенство исчезает, и я возвращаюсь в реальность.

К тому времени, как мы возвращаемся в отель, бабушка уже ждет нас, и вид у нее не очень счастливый.

— Где, черт возьми, вы обе были? — спрашивает она, вставая с кровати, покачиваясь, она немного пьяна.

— Гм, — я бросаю взгляд на Индиго, ища поддержки, — мы гуляли.

Индиго снимает сумочку и кладет ее на стол.

— Остынь, бабуля Стефи. Мы просто пошли посмотреть на достопримечательности.

Она хмуро глядит на нас.

— Ты должна была сказать мне, что вы уходите. Я ужасно волновалась.

— Мы думали, что ты даже не заметишь. — Индиго плюхается на кровать и зевает. — Ты была очень занята со своими друзьями.

— Конечно, я заметила. Я стара, но не слепа. — Она медленно приближается ко мне, и я чувствую исходящий от нее запах алкоголя. — Я обещала твоему отцу, что не позволю тебе потеряться.

— Неужели? — Улыбка начинает касаться моих губ. Мой отец заботится обо мне?

Но тут бабушка Стефи колеблется, и я понимаю, что она не договаривает.

— Он не говорил этого, не так ли? — Вздохнув, я опускаюсь в кресло, чтобы развязать ботинки.

— Может, он и не говорил этого, но он убьет меня, если с тобой что-нибудь случится, — говорит она.

Я опускаю голову, сосредоточившись на расшнуровке ботинок.

— О чем вы говорили с моим отцом, пока были в спальне? — Не знаю, почему я спрашиваю. Это просто как-то само собой вырывается.

Индиго глухо покашливает.

— Не сейчас. Она слишком расстроена.

— Что значит «не сейчас» и «она слишком расстроена»? — спрашивает бабушка Стефи, будучи чуть на взводе. Когда никто из нас не отвечает, она предупреждает: — Ладно, одной из вас лучше начать говорить, иначе я запру ваши задницы в комнате до конца поездки.

— Мне девятнадцать, — говорит Индиго, приподнимаясь на локтях. — Ты не можешь меня запереть.

— А мне шестьдесят, и мне плевать, сколько тебе лет, — огрызается бабушка Стефи. — Если захочу, я тебя силой удержу.

Индиго напрягается и держит рот на замке.

Я тоже хочу отступить, но теперь, когда ящик Пандоры уже открыт, пути назад нет. Все эти слова просто сами выходят из меня.

— Моя мама… Мой папа… Кто моя настоящая мама, бабушка Стефи?

Ее глаза округляются, и я буквально чувствую, как совершенство мира и свобода, которые я почувствовала на Эйфелевой башне, испаряются.

— Я слышала кое-что из того, о чем вы говорили с папой, и… Линн не моя настоящая мама, не так ли? — спрашиваю я устрашающе спокойно. — Вот почему она так меня ненавидит.

Губы бабушки Стефи приоткрываются, но она быстро качает головой.

— Нет, я больше не собираюсь тебе лгать. Я сказала твоему отцу, что меня тошнит от всего этого дерьма и что пришло время рассказать тебе. Что они не могут просто продолжать обращаться с тобой как с ничтожеством, что пришло время. — Она садится в кресло рядом со мной и ее плечи поникают. — Иза, я очень люблю тебя. Ты должна это помнить, хорошо? Я так сильно люблю тебя, и ты моя фантастическая, удивительно странная, держащая меня в напряжении внучка. Твой дедушка тоже любил тебя. Однажды он даже сказал мне, что ты его любимица.

— Эй, — восклицает Индиго, но потом поднимает руки. — А знаешь что. Не бери в голову. Сегодня я больше не собираюсь открывать рот.

— Хорошая девочка, — говорит ей бабушка Стефи и снова смотрит на меня. — Мне нужно знать, что ты все это понимаешь. Что тебя любят.

Я с опаской киваю, ковыряя ногти.

— И твой папа тоже тебя любит, — пытается настаивать она.

— Ладно. — На этот раз я говорю не так уверенно.

— Я знаю, что он не самый лучший отец в мире, но знаю, что он любит тебя, — настаивает она, выглядя немного встревоженной. — Просто он не всегда может это показать.

— А как насчет Линн? — Я смотрю ей прямо в глаза и вижу, как на ее лице мелькает страх.

Она с трудом сглатывает.

— Линн… — Она потирает рукой по лицу, явно волнуясь.

— Она не моя мама, — отвечаю я за нее дрогнувшим голосом.

Она выглядит совершенно раскаявшейся.

— Мне очень жаль, Иза. Я не хочу, чтобы тебе было больно, но думаю, что нет иного способа.

Ее слова доходят до меня, но требуется секунда или две, чтобы они по-настоящему поразили меня. И, черт возьми, они причиняют боль, как удар ногой, удар локтем, рана в сердце.

— А кто моя настоящая мама? — тихо спрашиваю я, отказываясь смотреть на Индиго, хотя чувствую, что она пытается поймать мой взгляд.

Бабушка Стефи поджимает губы и поднимает взгляд.

— Хотела бы я тебе сказать, но… — Она опускается передо мной на колени. — Я не знаю, кто она. Только твой отец… и Линн. Они держали это в секрете от остальных членов семьи, что было совсем несложно, так как они почти ни с кем не общаются.