Литмир - Электронная Библиотека
A
A

Транспортное подразделение мебельной компании, площадка для стоянки мебелевозов, склад, упаковочный зал, ремонтный бокс.

«Сможешь получить рекомендацию для работы на фабрике или в салоне как обойщик с опытом».

Но первое, что доверили Кочерыжке, – подвозить на рохле связки гофрокартона.

Правда, со временем стали раскрываться его таланты: починка повреждённой при транспортировке обивки, штопка поношенной форменной с лейблом одежды, комбезы, бейсболки.

Свою Открывашку Кочерыжке тоже удалось пристроить, она в комнатах отдыха стала и поварихой на скорую руку из субпродуктов и консервантов, и бралась за всякие постирушки, три большие стиралки при входе, наладилось как-то.

Всё осеклось в тот момент, когда в середине жаркого дня Кочерыжка развешивал на дверцы шкафчиков со спецодеждой, сшитые накануне саше, пахнущие лавандой с нотками тмина.

Бригадир прорычал за спиной:

– Что это за хрень? – и смотрел куда-то поверх и Кочерыжки, и мешочков, и шкафчиков. Белозубый певец рокабилли под Элвиса, непререкаемый авторитет и красавчик, навис над Кочерыжкой, как остроносая гаргулья над жертвой. Раздутые ноздри бригадира в глубоком, сбежавшем от кого-то дыхании требовали взбучку кому-то, но не себе.

– Это мешочки с приятным секретом, всем понравится. – Но Кочерыжка уже почувствовал себя виноватым, а заискивал он теперь перед всеми.

Бригадир приказал ему осмотреть кожу в незапечатанной перед отправкой фуре с мягкой мебелью.

Какой-то странный незнакомый седан неопределимой окраски, с наспех восстановленными крылом и дверями, как после раллийных гонок, с остатками пятен багрового грунта был припаркован в тени бензовоза.

И, перепрыгнув с эстакады на бортовую платформу, Кочерыжка застиг шофёра, травмированного когда-то в полголовы, и поэтому с кличкой «Мятый», который маникюрными щипчиками расшивал обивку дивана под ампир.

Кочерыжка отступил, шаг назад. Если доложить бригадиру, значит заложить «Мятого», если не доложить, возможно, Кочерыжка не сдаст проверочную работу по корпоративной лояльности. Жизнь, как шашки, от завтрака не откажешься.

19

Такой простой и лёгкий мотив, очень человечный перебор струн пальцами, словно на пуантах танцует влюблённая балерина. Он остановился возле бродячего музыканта на солнечной стороне проспекта. Посмотрев на одинокого, как и его инструмент, бросил в подставленную шляпу мелкую монету. Где-то за спиной шаркали ноги десятков прохожих, но будто не было никого, только эта мелодия. «Как же мне не хочется никуда идти, просто пойте песню моих поцелуев».

– С недавних пор мне тоже нравятся уличные артисты. Голос был знаком, и Он оглянулся:

– Здравствуйте, Ингрид. Я не заметил, как вы подошли.

– Хотела вас напугать, но потом передумала, ещё обругаете.

Ингрид не собиралась хоть как-то Его приветствовать, Он сам потянулся к её нежной и трогательно прохладной щеке:

– Никогда.

Кристальная королева, Ингрид, не попадала в зависимость от поцелуев, обожавших её, она просто шутила:

– Вы решили теперь каждый день караулить меня по пути следования?

– Я вас очень давно не видел.

– Соскучились?

– Есть немного.

– Тогда на радостях сводите меня куда-нибудь. Это был шанс, другого случая не предвиделось:

– Пойдёмте ко мне, я покажу вам свои работы.

Лёгкий конфуз. Ингрид подняла удивлённые брови:

– Приставать не будете?

Было очень неловко, и Он пожал плечами:

– Постараюсь.

Ингрид лукаво вздохнула:

– Что с вами делать, идёмте.

Как только Ингрид вошла в мастерскую, ей сразу понравился необычный антураж: паркет, как вакханалия красок у Поллока, прохлада от постоянного сквозняка и гудение вытяжки, простор в высоту, ширину, витражные окна до потолка, а по центру стоит студийный мольберт и на нём два больших карандашных наброска – мужская гримаса и рука. На втором то же самое, чуть похоже, чуть по-другому.

Выставляя сокровенное на стеллажи и просто вокруг, Он старался сберечь свою ранимость, защитить себя от плевков. Поэтому, хоть сигарета и дымила Ему прямо в глаза, Он не вынимал её изо рта, курил с прищуром, отклоняясь от дыма.

Жизнерадостная, Ингрид бродила между законченных работ маслом, всматриваясь издалека, потом приближаясь, стараясь определить расстояние, при котором неуклюжие ляпы превращались в оттенок единой гаммы.

«Вот увидишь, ей хватит пятнадцати минут, всего лишь пятнадцать минут на эту груду несостоятельных экспериментов. Ей наскучит, и она будет делать вид».

– Что они вам?

Застигнутые врасплох, боятся признаться в чём-то, отнекиваются и откашливаются:

– Не знаю.

– Как это не знаете? Может, смысл жизни, потребность, частица души?

Ему стало стыдно: какая банальная для любого гуманитария мысль, какая неаргументированная, поддельная запутанность поиска смысла. Он проговорил медленно, сбивая участившийся внутренний ритм:

– Это не часть меня, это хорошие и плохие, зачем-то нужные мне знакомые, которые иногда приходят на ужин.

– Вот как?

– Они сами по себе, у них своя логика. Проблема в том, что внутри себя, природно, я для художеств не предназначен. Живопись – только метод, точка применения, ни тебе бантика, ни берета.

– Да полно вам оправдываться. Ваш бантик – вон, комбинезон авиатора, тюбетейкой вам – там, что душевая? Всё ясно. Скинули шляпу Гойи со свечками, бултых речка… Хорошо! – Ухмылка доктора-либералки по химии. – Поэт-песенник новой формации… У вас, наверное, и респиратор имеется?

– Это у «уличников».

Ингрид подошла к картине, которая стала любимицей публики, которую Он написал за два дня, на одном дыхании, без заготовок, в лёгкую. Когда Он впервые показал эту работу Максу, ещё не остывшую, влажную, наверное, день на третий, Макс утвердил её, и затейливо взмахнув рукой, окрестил: «Вот здесь очерти, и здесь погуще». Картина приковывала к себе взгляд Ингрид, но почему-то портила настроение, что мешало праздному созерцанию ссохшихся друг на друге масляных пятен. Он подошёл и встал рядом, стараясь быть естественным в своей лживой роли:

– Самое главное здесь даже не сюжет, а цвет. Видите, как из яркого, пёстрого выделяется чёрный и над прослойкой белого становится как бы надменным, доминирующим?

И, не заметив никакой реакции, отошёл, прикуривая следующую сигарету. Ингрид услышала чирканье спичкой:

– Лучше бросьте курить, вам нельзя.

– Я смотрю, вы подобрели, Ингрид.

– Не беспокойтесь, это всего лишь прослойка белого.

Ингрид повернулась к «Заколдованному миру», и Он понял истинную причину её внезапного раздражения.

Пещера, заполненная торчащими повсюду сталактитами, но не острыми, а округлыми, набухающими, тёплыми. Они разрастаются и тянутся к женщине. Они делятся, множатся, смущают и соблазняют, обволакивают и тревожат. Девушка краснеет, открывается, и сталактиты владеют ею, проникая в слезящееся лоно.

Слишком скабрезно для Ингрид, но даже себе она в этом признаться не может, вольная выдумщица не имеет права на первородный стыд.

И Макс, когда-то рассказавший Ему, куражась:

«Представляешь, Ингрид заходит, а у меня абсолютный кавардак, туфли, чулки, эти голоногие ржут».

Такой Макс Ингрид не нужен, точнее, не такой Макс нужен Ингрид.

Напряжённые, изменчивые наросты. Самое ужасное для Ингрид, что она сама хочет к ним прикоснуться, целовать, гладить, чувствовать их биение внутри себя.

«В саундтреке си-бемоль капает, у двух влюблённых пристрастия разные. Перепутаны устремления, мнения. И на фоне их лиц, аристократов прекрасных, в пространстве меж античным кончиком носа и её недовольной ямочкой гоночный болид, словно мираж, пролетает. В нечитаемых майках рекламных, в шахматных флажках стартовых, слева направо, слева направо».

И далее уже сам:

«Твои маленькие секреты, твои большие веления сердца, невозможное оказалось проще и ты на моей ладони.

Прости, что вмешался не вовремя».

9
{"b":"857212","o":1}