Как в кино – обнажённая девушка на мягком шезлонге, в море гаснет последний луч солнца, на душе у девушки спокойно, она влюблена, её улыбка предвещает что-то хорошее. У неё за спиной появляется мужской силуэт в белой рубашке. Кто этот мужчина, зрителю неизвестно. Рукава рубашки небрежно закатаны, распущен галстук. И девушка это чувствует, слух её тонок, появляется хитрая искорка в её томном, расслабленном взгляде. Сильная мужская рука ставит бокал вина рядом с её голыми бёдрами, сигаретный дым проплывает, как облако.

Мужчина обходит шезлонг, на секунду спина перекроет весь кадр. Оператор меняет положение камеры. Зритель видит, как девушка поднимает на мужчину глаза. Укрупняется кадр. Мужчина уверенно приподнимает указательным пальцем покорный её подбородок, и девушка смотрит на мужчину преданно, с примесью волнения, нежности и ожиданием, что же он с ней сделает дальше.

На одной параллели её манящие губы, застёжка пряжки и молния, остаётся расстегнуть, оголить, поднести, вложить в губы нежно, влить в неё сладко.

И девушка замирает. Женская беззащитность пробуждает в ней негу. В её взгляде надеется и томится, тает и молчит ожидание – будет любовь или нет, и какая – большая или маленькая. И она тянет руку к застёгнутой пряжке.

Он был спокоен и отстранён, слегка холоден и задумчив. Волнистые линии в уголке Её нежных местечек Его заботили значительно больше. Её пальцы были холодными.

Её кожа была прохладна. Он шептал:

– Не торопись, подожди, ты ещё не готова.

– Нет, нет, нет, давай быстрее, я не могу больше.

После этого Она умудрилась сломать молнию на Его брюках, потому что молния была непослушна. И Она не пальцами обхватила, и не рукой взяла, Она поднесла к губам на ладони, и придерживала край белой рубашки, чтобы тот не опустил на предмет белый занавес и не испачкался.

Воспоминание было очень свежо, и рука потянулась к Ней. Он осторожно стал стягивать с Неё шёлк одеяла. Гладкая кожа, как утренний пар у реки. Запах естественный, лёгкий и тёплый, присущий единственно Ей.

Сначала Он только едва, сначала нежно-пренежно, как пёрышком, что только щекочет, гладит Ей грудь, скользит ладонью между стройных девичьих ножек, чтобы разделить их пока немного. И, вздохнув о чём-то во сне, поворочавшись, Она сама откинула свою правую ногу в сторону. Теперь будет удобней, теперь всё становится проще.

Но змеи в ночных кошмарах, но нервный тик в правом веке, но скрипящие зубы в гримасе, и хохот плюётся в спину…

– Замысел – пленница в трюме пиратов – морской узел на левом запястье и через крестовину над изголовьем кровати.

В отражениях распахнутых окон отблеск одинокого светофора, тикает двоеточие и настырно моргает жёлтым.

Чириканье воробьёв разрезано воплем чайки…

– Замысел – гордая дворянка привязана, инквизитор рвёт платье от груди и до паха – правое запястье на правую крестовину кровати.

Немного скрипят пружины, и ломко шуршит простыня. И коварный, очень коварный Он снимает со стула оба чулка. Снова в ушах нарастает стук сердца, и нетерпением дрожат Его пальцы. Затянуты два узла.

– Замысел – вот, моя милая, ты такого не знаешь. Сегодня я напишу тебя в новом цвете, я смешаю на палитре края неизведанных красок. Я разведу крупным стеком настолько густое масло, что в нём увязнет любая женщина. Там ярко-оранжевый будет смеяться над розовым, там виридиан утопит в себе голубое, там невидимым контрапунктом окружит всех чёрное, и белые рыцари станут рабами.

Она проснулась мечтающей и немножко влюблённой, но вместо любимых глаз увидела глаза пожирателя и всякой виктории.

– Хватит! Слезь с меня!

Но Он уже вставил, хотя было сухо, и Ей было больно, но Он поршень, пронзая жестоко. Прикусив губу, Она морщилась.

«Здесь есть один царь и здесь един бог, и бесправие черни – королевское право, и нет никакой свободы, есть только монаршая воля престола».

Дыхание жаркое Его открытого рта на нежной Её лебединой шее, и всё быстрее разрастается темп, и всё разрастается. Всё сильнее упругое в мягкое. Зачем-то ладонью закрыл Её рот, просипев: «Тише, тише…» Испарина на спине стала самая соль, когда Он с рычанием кончил.

Более не терзавшийся коварным замыслом лоб уткнулся в Её волосы на подушке. Но затягивать передышку нельзя, продолжение после финала оскорбляет актёрский фарс. И сразу после содрогания вытекающих капель, Он стал развязывать неподдающийся узел, подцепляя ногтем, растягивая непослушными пальцами, надеясь, что может чуть-чуть, может, малую толику, малую, такую любимую Ею при других обстоятельствах капельку, Ей тоже новые краски понравились.

Оцепенение в неизбежности покаяния. Он сполз с кровати на пол и закурил, отвернувшись. Кончено, мир и земное вернулись. Хватит.

«Проклятие моих дней, палаш, занесённый над головой».

Никто не барабанит пальцами в тишине и не шепчет проклятья, Она не вопит о свинстве.

«Очень мило с Её стороны. Я тоже когда-то был таким милым и добрым парнем».

Но Она, наверное, уже решилась встать и уйти, и в Ней должен нарастать праведный гнев.

– Зачем ты это сделал?

Он благодарен, что вполголоса, мягко. Передвижной хор адвокатов, варенье постельных тайн, мелькнули белые одежды, кого-то возможно спасти, и Он не знает ответ. Гёте, Чехов, Кизи, любимый Бетховен, божественность фламандцев, но не сегодня.

За Его спиной Она поднялась с кровати. Прошуршал одеваемый Ею халат, и Она вышла из спальни. Но шарканье тапок, словно стирка рубашки, и позвякивание, словно приготовление лёгкого завтрака. Через некоторое время Она вернулась в комнату. Ещё собиралась в неясном утреннем небе гроза, но Он ясно расслышал, как в повисшем безветрии Она сказала любителю коньяка:

– Что-то хочется выпить. Ты будешь?

Они сидели рядом и курили молча. Даже их слова как молчание. Опущенные глаза, неохотно размыкаемые губы.

– Я думал, ты собираешься уйти.

Она отёрла лицо ладонью:

– В пять утра?

Пепел упал на пол, но никому не нужен.

– Если хочешь, могу и уйти.

Но Он отрицательно покрутил головой:

– Я этого не хочу.

– Значит, я остаюсь.

И Он сначала незаметно, но затем всё настойчивей и нежнее стал гладить Ей руку.

Сержант застояло маялся, с рассвета и уже донельзя. А ещё изводила неповоротливость электронных циферок перед долгожданным свистком побудки. Тикает двоеточие между офицерским коттеджем и недобором рядового состава. Вот и до 7:00 ещё три минуты. А ещё отъявленные гундосы зачастили в санчасть с кашлями, флюсами, растяжениями. И мысленно перебирая карточки личных дел – фамилия, фотография, место рождения, метрика, – сержант воображал себя в центре плаца на утреннем построении роты, оглашающим громогласно:

– Напоминаю всему контингенту, в моей роте поощряется всячески шпынять и огорчать хлюпиков, засранцев и трусов!

Сержант посмотрел на часы. 06:58. И поэтому в качестве личной разминки перед утренним кроссом сержант три раза отжался на брусьях.

Пурпурный шеврон – это побои, холодная грязь и тяжёлый ранец. Нельзя приказать салаге лезть на турник, если сам разучился крутить подъём с переворотом, нельзя не закрыть мишень, никогда сержанту нельзя расслабляться и пропускать неожиданные удары под дых.

Без одной…

Затевается что-то. Уплотнили стрельбы. Понятно, учения на атолле, скоро под палубу. Но полковник уж слишком затеялся по уставу и щедр. Какие-то приспособы механикам, новые ботинки, новая полевая. На сердце у сержанта тревога и величавое предвкушение. В его бытность такое уже бывало.

«Радио Флибустьеров», лохматый книгочей в шлёпанцах, весь на пенсне, карандашик искусан. Но прорюхал, наушники нацепил и сразу в эфир:

«Бодрого прохладного утра от сержанта абордажной команды, который прибыл в нашу студию после осколочного ранения на высоте Два Пять Шесть. Там погибла гитара, но выжил кассетник, и бойцы сыграли стрёмную песню на касках и разнокалиберных гильзах».