Ночью в просторной и уютной комнате в чистой постели задыхался человек. Его мучили насморк, кашель и, как ему казалось, плохо забинтованное ножевое ранение в области левого лёгкого. Сузив в напряжении глаза, он шарил взглядом вокруг, ища источник своих страданий, но всё было безмолвно. Лишь в полумраке воровато поблёскивали зеркала и стеклянные поверхности мебели. И, понимая это, человек чувствовал, как остывшая кровь жалко копошится во всех его жилах и вскипает в груди пожаром. Выступил пот, холодный и липкий, и это было противней всего. Хотелось сосредоточиться и начать борьбу с надвигающейся смертью, с подленько накатывающими волнами страха, но кашель снова и снова выскрёбывал глотку, потрошил человека неизбывной сухостью, вызывая боль в сердце и заставляя забыть о спасении.

Отрезанный пропастью от безмятежного мира, он слышал доносящиеся с улицы голоса редких праздных компаний: весёлые голоса под светом ночных фонарей, невольно заставлявшие его прислушиваться, напоминавшие недавние дни, полные здоровья и радости. Это отвлекало, это злило, ссохшиеся губы шептали: «Мразь». Мучимый в замкнутом круге лихорадки и кашля, он всё чаще ощущал себя падающим в пропасть, и неприятно, знамением страха, суетились нервишки в пальцах ног. И, как всякий обречённый, он готов был молить о пощаде, но что-то мешало этому.

Вторжение инородного пронзительного звона, резкого и чужого, вывело человека из болезненного помутнения. Сначала он не поверил, что слышит этот звук, но звонок в дверь повторился. Плохо понимая, что он делает, больной выкарабкался из-под одеяла, встал босиком на прохладный паркет и, сделав шаг вперёд, ощутил сильное головокружение. Перед глазами всё расплылось, затем запрыгало и, в конце концов, покрылось мраком, оставив в одиночестве эхо хрипящего и глухого, но хорошо знакомого голоса: «Что со мной? Падаю». У человека подкосились ноги, и он, пытаясь вытянутыми руками за что-нибудь зацепиться, распластался на полу, забыв, кто он и что этот мир.

Белый, как клюква в сахарной пудре, красный, как колпак Санта-Клауса с белым помпоном, и гудящий, как праздничная дуделка в самое ухо пожарный автокран, длинношеий, как аист, заклекотал по-холостяцки, прицелился и развернул поворотную платформу к фасаду. Шток плавно двинулся из гидроцилиндра, обнажённый до блеска, скользкий до непристойности, и, распрямляя массивно колено, вся стрела пошла вверх, возвысив над зданием крайнюю секцию с люлькой в «клюве» с пожарным стволом на лафете. Головы запрокинулись к небу, рты погорельцев раззявились, растревожены девичьи охи и ахи. И осыпается пепел с опалённых ресниц, ещё не оплаканных.

Красные царапины поперёк кистевых сухожилий похожи на неуступчивость женских ногтей, которые вонзились в кожу до крови, цеплялись, скрипели, но всё-таки сорвались, соскребая с эпидермиса клетки с пигментом. Мужчина с расцарапанной кистью пыхтел, задыхаясь от угара и морщась от гнева. Свежий ожог на щеке его расплылся и рдел, похожий на след от пощёчины, и под ссадиной, как ненужный конфуз, розовела стыдливая кожа.

Белый, как высохший след от сметаны, смотанный, как на бобине магнитофонная запись, сплюснутый, как неношеного сапога голенище, напорный рукав наконец-то расправил каркас и раскатился во всю свою паразитскую силу. И безразмерный пожарный в несуразном брезенте уже восходит к дымящим балконам и окнам, и затяжные рогатые гайки, и муфты, и алюминиевый тройник-разветвитель, словно из платины челюсти, то ли блестят, то ли скалятся, и покачивается упругая лестница. Под всполохи синих пожарных мигалок всё неизвестное стало вдруг неизбежным. Манипулятор на поворотной платформе крутит рычаги и давит педали, как пятерня орудует на затёкшем затылке, и даже с причмоком, как связка ключей на средней фаланге. И голос, дрожащий от нетерпения, талдычит, талдычит надпись на пожарных машинах:

– Департамент центральный, центральный, два один ноль.

Красная автоцистерна развернулась поудобней к гидранту, неженатый шофёр неопытно, в спешке, делая вид, что всё получилось нечаянно, примял стебелёк на цветущем газоне и, выскочив из кабины, потянул рукав на всасывание к свободному раструбу. Какая-то флористка взвыла и горлопанила: «Ты это нарочно!»; лепестки вокруг венчика, красота на коленях, и даже плевалась, но, захлебнувшись, испачкавшись чем-то липким, обмякла.

Прозрачное утро в досыпающем последнюю минуточку, самую капельку, городе. Не шелохнётся под парящими крыльями штиль. Лишь под причалом волна полощет зелёные взморники, и на ржавеющих сваях ракушки налипли коростой.

Мир ещё дремлет, а девочка уже кричит и плачет, тормоша под запястьем волосатую руку, отрывая её от ключицы:

– Ну, вытащи его, прошу тебя, вытащи!

Белая окантовка на красном ботинке, супинатор фиксирует на поперечине шаг, пожарный спускается с кровли, неся за шиворот, как детёныша мать, нечто комковатое и промокшее.

Красное, белое, белое, красное в суматошных глазах погорельцев скачет и плещется. Высморкать нечего и не прокашляться. Женщины проклинают пожар и кредиты. Всё бессмысленно, все отымели, особенно мужья с их роднёй и трусами.

Правда, был ещё инвалид-сердечник с цокольного этажа, стоявший поодаль со шкатулкой и документами, наблюдавший хладнокровно извне, как пожарные топорами зачистили его лоджию от мозаики и стекла, чтобы голые рамы не мешали спасению, как гибли от косожопия фикусы и хрустели осколки под сапогами, как драные тапки, бросившие горящий ковчег, топтали тропочкой грунт на коврах, и обветшалые халаты корячились через хромированный балконный барьер.

«Черны все утраты голубоглазых мечтаний. Сажа на стенах, чёрный дым в небеса. И я угорел, как всякий приспешник, оседает грязная пена. Навстречу штормам я плыву мелкой щепкой, бутылкой из пластика. По́лно оплакивать, после второго потопа вздуется даже самый баснословный паркет».

Запрятана радость под фальшь сострадания, новое утро на руинах прекрасно, репортёр позирует перед телекамерой на фоне почерневшего и дымящегося здания:

– Перед рассветом, когда…

Гул низко летящего самолёта. Журналист поднял голову и прищурился в небо. Оператору:

– Дубль два.

Далее…

Голубое небо, взлётная полоса, отрыв, всё мельче домики внизу под педалями, на горизонте океана восходящее солнце, метеорологи обещали, что будет ясно весь день, ещё триста вверх, эшелон пять, совсем чуть боковой ветер, сменить второе звено в дюжине миль отсюда, двигатель работает ровно, напарник держит дистанцию, вдруг атака с хвоста, не прикрыта задняя полусфера, дробь по обшивке, крылья истребителя, насмехаясь, мелькнули над головой, пальцы вдавили гашетку, взяли на взлётной, прострелянный фюзеляж, заклинило двигатель, лопасти винта замерли, кажется, ранен, машина входит в пике, вспышка, огонь, топливный шланг, языки пламени опалили лицо, едкий дым ослепил глаза, на ощупь, долой пристёгнутые ремни, загорелся комбинезон, руки жжёт, понесло, крутит, вертит, не выбраться, гибель.

И жизнь, казавшаяся бесконечной, особая индивидуальность почерка, любимая девушка, любящая мармелад, пломба на верхнем резце, друг по эскадрилье, приглашавший на день рождения «если никого не собьют», – всё рушилось в бездну, на гранитные прибрежные скалы. Бессилие. Крик. Затемнение. Смерть.

Всё изменило сюсюканье. Какие милые детки! И чья это такая три фута? Ещё подтянула пять дюймов до умиления, поскольку, вот такой вот всплеск рук, постольку панамка, здрасьте, не менее крёстная, чем крёстный, совсем не дедушка.

И ничегошеньки здесь не тронуть, свою приставучесть вернёшь себе дома, не водись с местными, не задавай вопросики хряку, обходи коровьи лепёшки, не забывай – у тебя сандалии дорогущего крема, марш сюда, умудрилась, расстегнула пряжку, не ковыряй в носу, ковырялка, не вертись – застегну; и не дразни гусыню – в ней гусята.