– Напрасно вы это, всё равно я выстрелю первым, причём, в отличие от вас, в цель.

«Глупость».

Он выпрямился и расслабился. Толкнув дверь, вошёл в мастерскую. В полумраке, фиолетовой тенью прислонясь к оконному косяку, Связной тушил в пепельнице сигарету: – Добрый вечер.

Недовольно выпятив губы, хозяин апартаментов включил свет и ждал объяснений для подобной внезапности:

– Давно вы здесь?

Лёгкая небрежность, правильная осанка, сдержанность и расчёт. Когда Связной говорит, нет мимики и лишнего жеста, только вибрация металлических струн где-то в pianointimo:

– Около часа. Кстати, вот посмотрел вашу студию. Ничего?

– Ничего.

Вечная ухмылка всезнания:

– Интересно, как вас оценивают критики.

– Я мало выставлялся.

– Немудрено. Вы что, действительно размечтались вот так, в объятиях сексуальной блондинки, с букетом роз войти в историю?

– Кстати, критикам-то нравится. Считается, что у меня глубокое понимание цвета, оригинальное видение… Связной чуть рассмеялся:

– А по-моему, всё о похоти графа.

– Вы, наверное, о Заколдованном мире. Эти наросты обозначают фаллосы, половые губы и скрытые от глаз желания.

– Спасибо, я понял. Только картина называется по-другому, а именно – я хочу всех.

– Забавно, не думал, что вас это интересует.

Связной взял в руки маленькую зарисовку и, видимо, любовался ей.

– Ну почему же. Во всяком случае, вам надо подумать, что должен отображать художник, играющий в подобные игры.

Потенциальный баталист убрал оружие в кобуру, Он тоже может быть ироничным:

– Взятие Бастилии?

– Нет, пожалуй, пожар в Рейхстаге. У вас много энергии, но вся она уходит куда-то. Сказывается дурное воспитание на заповедях и почитании истин, вот и боитесь обидеть своих критиков.

Начиная злиться, Он пытался быть снисходительным:

– А вы, я смотрю, уважаете тех, кто ломает на сцене стулья и хамит публике, приводя её в восторг. Это дёшево.

– Это дёшево как шоу. Но как нечто изначальное это выглядит примерно так. Есть две цепочки. Вот первая – любовь к одной женщине, семья, дети, домашний очаг, счёт в банке, телевизор, по телевизору мелодрама. А вот вторая – талант, непонимание, презрение, одиночество, ненависть, война, смерть. – И вдруг Связной оскалился Ему в лицо. – Хотя возможны победа и вечная слава.

Осуждающе художник-пацифист покачал головой:

– Демагогия, «талант, война»…

– Будьте праведником, заводите ночной колпак. Если трясти, то трясти, чтоб страшно стало, каждым штрихом. Это действительно красиво, – и, показывая Ему выбранный из папки набросок: – Познакомьте меня с этой девочкой.

– С какой? Ах, это. С ней спит полгорода.

– Ну и что?

Он пожал плечами:

– Вы по делу?

– Да, обговорить детали, наметить план.

– Кофе?

– Будьте любезны.

Уже было за полночь, когда за чашкой кофе, развалившись в кресле, Связной показывал Ему фотографии, передавая по одной через сервизный столик:

– Вот ваша мадам. Согласитесь, красива, хотя для вас старовата.

Следующий снимок.

– А это её муж.

– Этот? Однако, – и, поборов изумление: – Дело становится действительно интересным.

– Вам надо привыкать к подобным ставкам.

– Я не о том, это родственник одного моего друга.

– Тогда у вас джокер в руках. – Связной посмотрел на часы. – Пожалуй, нам пора.

В больнице уже давно все спали. Молоденькая медсестра вела Его и Связного по длинному тёмному коридору. Приложила палец к губам. Ей казалось, что тайные гости топают слишком громко.

В ординаторской был полумрак, горела только настольная лампа, низко уткнувшись в белую столешницу. Из тёмных углов виднелись призраки кушетки, шкафа с папками, стульев. Не прикрыв за собой дверь, медсестра молча удалилась. Связной указал Ему на кресло у самого окна:

– Сядьте там, он не должен вас видеть.

Через пару минут, жёстко поддерживая за локоть, медсестра привела горбящегося пациента. Небритый, с отсутствующим взглядом, с дрожащими руками, с пигментным пятном на щеке, тот опустился на стул, как полупустой мешок с грязным бельём. Словно проверяя швы своего замусоленного халата, пробежался пальцами вдоль всего туловища. Затем провёл ладонью по серым потрескавшимся губам и поправил грязную повязку на шее.

Связной что-то положил в маленький кармашек на груди медсестры и, закрыв за ней дверь, уселся напротив больного. Достал из ящика стола бутылку вина, плеснул в стакан, придвинул к пациенту и доверительно шепнул:

– Пей, если хочешь.

Только сейчас, подняв глаза, старик что-то заметил и пустил слезу:

– Нельзя вообще-то, – и тут же выпил вино до дна.

Связной дружески взял больного за локоть:

– Расскажи мне о ней.

Закрутилась шарманка, гнусавый голос начал печальную повесть:

– Я тогда маленький был, глупый. Злила она меня постоянно, а я не понимал, что только и мечтает своими губами залезть мне в штаны. Любила, знаете ли, чтоб её в кино на последнем ряду пощупали хорошенько. А если народу мало и не видит никто, сама расстёгивала мне ширинку или себя под юбкой гладила. Любила ещё всякие чёрные лестницы, заброшенные дома. Я, по правде говоря, и трахал её мало, всё какие-то выдумки. Часто пересказывала со всеми гадкими подробностями, как двое хулиганов её изнасиловали. И облизывалась, постоянно облизывалась. Потом я стал замечать, что мои друзья хихикают у меня за спиной. Оказывается, они без неё ни одну вечеринку не проводили, она их обслуживала и по очереди, и одновременно. Меня на эти сеансы не звали, вот и весело им всем было. Сволочи! Сволочи! Я потом уехал оттуда, а когда вернулся, меня повязали. И ещё. Когда я узнал, чья она теперь жена, мне смешно стало. Что он, слепой, что ли? Или она притворилась невинной? Так что теперь знатная дама.

Больной разревелся, давился слезами и, всхлипывая, вытирал сопли рукавом:

– Всю жизнь мне, тварь…

Неожиданно для себя последователь офортов Капричос достал сигарету, страшно хотелось курить.

Сержант торопился, очень торопился. А ещё он не хотел, чтобы его с голой задницей увидели в этой грязной подворотне, а ещё он не хотел заразиться, и, справедливо считая, что эта пампушка только пять минут назад подняла свои панталончики и одёрнула юбку после очередного солдата, он решил поступить проще. Дрожа от нетерпения, страха, оглядываясь по сторонам в ночную жуть, он прислонил её к стене, схватив за загривок, опустил на колени чулками в лужу и, расстегнувшись, подал ей в рот.

– Э, парень, я этого не буду.

Фыркая и отплёвываясь, получив удар в ухо, она всё же открыла ротик, ей пришлось, а он, обхватив её голову, закатил глаза от блаженства, несколько раз огрызнувшись:

– Не кусай, дура!

Довольно скоро он резко дёрнулся и, умиротворённо выдохнув, оттолкнул её ладонью в лицо:

– Вот так, моя милая.

С её губ по подбородку скатилась капля, она даже не могла сплюнуть, тошнило.

– Свинья.

Он уходил короткими перебежками по проходным дворам.

Холёные руки Макса в золотых перстнях и браслетах потянулись к родному дяде, и седой благообразный генерал принял в объятья дорогого племянника:

– Мой мальчик…

Семейство, в котором все влюблены друг в друга, состоящее из отеческих лобызаний в голову, не дающее никому оступиться и выйти из круга. Их дома в несколько этажей с парчовыми стенами, высокими потолками, старинной мебелью, серебряной утварью и преданиями в несколько поколений.

И этот мудрый наставник молодёжи в парадном мундире при орденах и аксельбантах, обрадованный нежданной встречей с племянником на мраморной лестнице своего дома, куда-то опаздывал и, к сожалению, очень торопился: – Макс! Всё такой же сверкающий, напомаженный.

Наверное, по-прежнему вино, девочки, танцы?

Генерал не выпускал из чуть раздавшихся объятий Макса, держал его за плечи, и исполнительный адъютант нервно поправил очки на переносице, незапланированная аудиенция затягивалась.