Николаусу наконец игра надоела, а ещё более надоела отведённая ему глупая роль, и он придумал хитрость. Он сделал обманное движение в одну сторону, но сразу же метнулся в противоположную... И поймал. Но кого же? Он услышал сладкий аромат амбры. Мартину он поймал! Обманул плутовку!..
Он крепко прижал её к груди, чтобы не вырвалась, и радостно воскликнул:
— Поймал, поймал... Попалась, плутовка!
Николаус чувствовал, как сильной струной изгибалось у него в руках тело пойманной им жертвы, как руки жертвы упирались ему в грудь в попытках вырваться, как взволнованно-жарко дышала ему жертва в лицо. Но руки у него были очень сильны — не вырваться. Николаус рассмеялся:
— Я слышу амбру. Это Мартина, — он чувствовал, что жертва сопротивляется из последних сил. — Был уговор: ты должна меня поцеловать. Но не вздумай подставлять собачку...
Надёжно удерживая её за талию левой рукой, он правой сорвал повязку с глаз.
И увидел у себя в руках... Фелицию.
Николаус в смущении, но всё ещё не отпуская пойманную тётку, огляделся. Мартина стояла поодаль, в испуге прикрыв ротик рукой. Ангелика стояла за спиной у Фелиции и, видно было, лишь с огромным трудом сдерживала вырывающийся смех.
А Фелиция, несколько растрёпанная и бледная, с вздрагивающими губами, всё упиралась ему руками в грудь.
Николаус наконец пришёл в себя от неожиданности и отпустил её.
— О, простите, баронесса! Мы развлекаемся тут, боремся со скукой...
И ему тоже, как Ангелике, стало ужасно смешно, однако позволить себе сейчас смех было бы слишком... было бы вызывающе. Можно было бы позволить себе осторожный смех, если бы на лице у Фелиции хотя бы мелькнула улыбка или хотя бы отразилось понимание в глазах — понимание комичности момента, но Фелиция, суровая и величественная в эту минуту, была, кажется, зла, как фурия. Она повернулась к нему правым боком, который был у неё надменнее, внушительнее левого, она метала глазами молнии, оправляя у себя на груди помятое платье. Губы у неё дрожали, и тонкие ноздри от гнева трепетали.
Ни слова не сказав Николаусу и Ангелике, Фелиция вдруг напустилась на служанку:
— Кто позволил тебе брать амбру, Мартина?..
— Я не брала, — едва выдохнула Мартина.
Девушка была так испугана, что, кажется, согласилась бы сейчас навсегда обратиться в птичку — только бы упорхнуть отсюда куда-нибудь подальше да повыше, или превратиться безвозвратно в малое зёрнышко — лишь бы закатиться в глубокую щель меж гранитными плитами пола, в ягодку обратиться и затеряться в пыльном углу под скамеечкой, или даже противной гусеницей стать, но уползти, уползти с глаз долой в какое-нибудь тёмное место, под спасительные панели.
— Это я ей надушила платочек, тётя, — вступилась Ангелика. — Она и не брала.
Прошипев нечто невнятное, Фелиция быстрым шагом устремилась прочь. Стройное тело её было прямое и гибкое, как зелёный ивовый прут, как злая розга, готовая стегать, стегать, стегать, наказывать, пороть нещадно, причинять боль...
Когда она удалилась, Мартина заплакала:
— Простите меня, госпожа! — и бросилась бежать куда-то.
Но Ангелика поймала её за руку, обернулась к Николаусу:
— Мы сами не заметили, откуда она появилась, — и засмеялась, правда, с оглядкой. — Но вышло смешно. Мы ещё сыграем как-нибудь. Ладно?
Мартина вырвалась, однако, и убежала вся в слезах. Ангелика, попрощавшись с Николаусом, пошла за ней.
Глава 28
И самая маленькая птичка вьёт себе гнездо
том же здании-Radspeiche, в каком жили благородные Аттендорны и в каком на чердаке обреталась вся прислуга, у Мартины было своё место, а точнее — своё местечко. Совсем маленький чуланчик под каменной лестницей, что вела на чердак. В чуланчике этом, в крохотной каморке, в каменном гробу, по существу, не всякий мог бы и уместиться. Высокому человеку, вроде Удо или Николауса, в чуланчике было бы в полный рост не встать; но Мартина могла здесь стоять в полный рост, если у двери. Такому высокому человеку, как Удо или Николаус, в чуланчике было бы в полный рост и не лечь, а только если калачиком; но Мартина могла здесь лежать в полный рост, если раскатывала свою постельку наискосок. Широкому в плечах и костистому человеку, вроде рыцаря Юнкера, или плотному кряжистому господину, вроде барона, хозяина замка, в чуланчик было бы не пройти, ибо узенькая вела в него дверь — не протиснуться; по Мартина, девушка худенькая (откуда пышным телесам взяться на скудных горничных харчах!), входила в чуланчик свободно, как ключ входит в родную замочную скважину. Видать, когда строили этот замок столетия назад, чуланчик с узенькой дверцей сделали под лестницей специально для такой девушки, как Мартина.
Хотя всё в чуланчике было сложено из камня — и пол, и стены, — в нём всегда было тепло, поскольку как раз за внутренней стеной проходила труба от очага с кухни. И когда другая прислуга мёрзла зимними ночами у себя на чердаке в общей спальне, Мартине бывало даже жарко.
Здесь, в чуланчике, у Мартины стоял небольшой сундучок, в коем она хранила свои скромные богатства. Бывало Мартина свои богатства перебирала и в новом порядке их укладывала. За этим немудрящим делом у неё всегда улучшалось настроение. Если, случалось, обидит её кто-нибудь из прислуги или незаслуженно сделает выговор кто-нибудь из господ, спрячется Мартина в чуланчике, откроет свой сундучок, богатства свои достанет, полюбуется на них, переложит и — снова легко становится на сердце, едва не песенно на душе; и забываются обиды, словно их и не было.
А богатства у Мартины были такие... Белого холста рубашка-сярк простая, тоже белого холста рубашка с вышивкой цветной — для девичьей груди высокой; также юбка здесь была серая полотняная, ещё юбка была чёрная, звёздная, очень нарядная юбка, бабушкина ещё, и другая нарядная юбка была, полосатая юбка сеэлик для праздников; и была ещё кофта в талию — кампсун; и ещё был белый чепчик; и был в мелкую клетку фартук; красная лента была широкая, чтобы светлые волосы девушке подвязывать, жёлтая лента была, чтобы в косы девушке вплетать; и тканый пояс у Мартины был весь в золотых узорах — такой красивый пояс ей от матушки достался, что боялась Мартина его даже по праздникам надевать — как бы госпожу Фелицию нарядностью своей не обидеть, не затмить, ярким блеском не ослепить ей глаз...
Но это все богатства были совсем простые; такие у любой бережливой эстонской девушки в сундучке есть. А было у Мартины ещё истинное сокровище, такое, что она сама долго сомневалась: у неё ли в сундучке это сокровище лежит. И часто, улучив минутку и спрятавшись в чуланчике, проверяла, лежит ли сокровище на месте. Сокровище лежало; так сильно радовало глаз!.. Однажды подарила ей добрейшая госпожа Ангелика (ах, что за госпожа! чистое сердце! отрада глаз!) серебряное зеркальце. Маленькое совсем зеркальце — с ладошку всего, но дорогое; как видно, старинное. В серебряной же ажурной рамочке зеркальце, потемневшей от времени. Как грубой ветошкой зеркальце натрёшь, так себя в нём ясно-ясно увидишь, каждый волосок в ресницах различишь, каждый лучик в радужке глаз поймаешь. Подолгу бывало смотрела на себя Мартина в это милое зеркальце. И видела, какая она красавица. Не такая, конечно, как добрейшая госпожа, сердце-Ангелика, но всё же... Какая маленькая и аккуратненькая у неё головка, видела, прямо как у курочки, как у неё волосы ладно убраны, перевязаны шёлковой ленточкой, какой носик у неё тоненький и красненькие губки чудного рисунка, и какая белая, нежная кожа, точно выпавший только что снег, и какие глазки ясные, скромные, голубые, как морская волна, и какая она вся сладкая ягодка — впору находить жениха...
Тихонько плакала Мартина, не вытирала слёз, бегущих по щекам. Незаслуженно наругалась на неё сегодня госпожа Фелиция.
Всякий день к чему-то придирается, всякий день неразумной и нерасторопной зовёт.
