Аттендорн свернул свиток и отложил его к горке других свитков, лежавших на краю столешницы. Барон думал, что разговор закончен.

Но Юнкер не уходил. Он стоял недвижной статуей по другую сторону стола. С могучим торсом, бычьей шеей, массивными плечами — неколебимый, как сам Радбург. Барон подумал, что рыцарь Юнкер в последние годы и есть Радбург, что на нём, вот на этих широких надёжных плечах здесь всё держится; и только подпитывается деньгами Аттендорнов.

Барон взглянул на Юнкера вопросительно: — Что-то ещё?

— Я хотел бы поговорить о вашем госте...

Ульрих фон Аттендорн удивлённо вскинул брови:

— А что мой гость? Ты Николауса Смаллана имеешь в виду?

— Да, его, — надёжный рыцарь Юнкер, как будто пребывая в неуверенности, отвёл глаза. — Не нравится мне этот Смаллан. Он видится мне значительно хитрее, чем хочет казаться.

— О, нет-нет, мой друг! — снисходительно улыбнулся барон. — Не думаю, что он столь сложен. Он совсем молодой человек, который живёт ещё только желаниями. А ты выводишь его на высокий уровень хитрости. Ты почему-то пристрастен к нему.

— Этот гость, совсем молодой человек, живущий ещё только желаниями, иной раз оказывается в самых неподходящих местах, комтур, — где вроде бы гостю бывать не следовало.

— Где, например?

— Да вот... не далее чем три дня назад он в оружейную норовил войти. А позавчера он стоял у двери в пороховой погреб и зачем-то рассматривал дверь. Что мне с этим делать, комтур?

Барон с минуту-другую был несколько обескуражен:

— Дверь под замком?

— Под замком дверь, не сомневайтесь. Я каждый день проверяю.

Лицо барона прояснилось:

— Не волнуйся насчёт этого, мой друг. Думаю, всё можно объяснить просто. Он — купец. Он рассматривал замок... Склады, погреба, замки, запирающие двери, — это же часть ремесла его. Я более чем уверен: юного Николауса привлекла система замка. Ты ведь, наверное, там один из самых надёжных замков навесил?

— Разумеется. Это же пороховой погреб.

— Не будь чересчур придирчивым к молодому человеку.

Но бдительность Юнкера нелегко было усыпить подобными речами.

— Я осматривал, господин барон, в конюшне его коня, смотрел подковы...

— И что же? — в Аттендорне возгорелось настороженное любопытство.

— Подковы — как подковы. Но я заметил, что конь его не понимает команд... немецких команд.

— Нет в том ничего удивительного, Марквард. Этот конь ведь из полоцкой конюшни. Должно быть, он понимает, когда с ним говорят по-русски.

— Ваша правда. Об этом я не подумал, — согласился Юнкер.

Ульрих фон Аттендорн поднялся, как бы указывая этим, что время разговора вышло. Он несколько напряжённо улыбнулся:

— Наш гость Николаус — совсем молодой человек. Не будь слишком придирчив к нему. Ему в четырёх стенах скучно, ему нечем себя занять, вот и слоняется туда-сюда. Но скоро это прекратится. Не сегодня завтра возвращается домой Удо. Будет гостю интересная компания.

Рыцарь Юнкер покинул покои барона, не сказав более ни слова.

Глава 25

У всякой птички свои радости

иколаус проснулся в весьма ранний час — проснулся оттого, что кто-то опять довольно громко вздыхал и бормотал что-то у него под дверью. Но кто мог вздыхать и бормотать у него под дверью в ранний час? Конечно же, это снова был добрый малый Хинрик. Ещё сквозь сон Николаус разобрал, что Хинрик сам себе втолковывает разумную мысль о вреде пьянства. Да и всякого иного излишества, какое за пьянством, словно привязанное, следует, всякого иного греха, какое за пьянством в очереди стоит. О Господи, Господи! Вдоль дороги в ад стоят колодцы, и в каждом из них — сладкое вино... Окончательно пробуждаясь, Николаус решил, что это Хинрик себя воспитывает, что себе он пеняет за лишнюю кружку пива, которую, должно быть, хватанул накануне вечером, но, прислушавшись, понял, что вовсе не себя, а какого-то господина слуга укоряет за то, что тот всем винным бочкам знает счёт и дно и невероятно падок на женщин.

Впустив Хинрика к себе, увидев его свежим и бодрым, готовым со всей преданностью служить, Николаус дал ему талер — для слуги, даже для немца, это были деньги немалые. Хинрик, округлив глаза, некоторое время рассматривал талер у себя на ладони — рассматривал не столько удивлённо и радостно, сколько недоверчиво, будто пребывая в уверенности, что есть какой-то подвох в этом нежданном фарте, будто ожидая, что монета вот-вот исчезнет, как исчезает без следа сладкий и счастливый сон.

— Вы мне целый талер дали, господин. Разве я заслужил столько? Как я могу принять такие деньги?

— Да уж прими как-нибудь, — обронил Николаус, одеваясь.

Хинрик, едва не пуская слюнку от радости, всё вертел монету у себя перед глазами.

— Давно я не держал в руках своего талера. Даже разменивать жалко. Пожалуй, отложу я этот талер на чёрный день, — в мгновение ока монета исчезла в кармашке пояса, и преданные глаза Хинрика теперь обратились к Николаусу. — Мало того, что вы красивы, господин, как молодой греческий бог, так ещё и безмерно щедры. Я ради вас на многое готов.

— Что ты там бормочешь, Хинрик? — не расслышал Николаус.

— Я говорю: молодой господин сегодня в ночь приехал...

— Удо приехал? — оживился Николаус.

— Поздно ночью приехал господин Удо. Страх, какой пьяный он приехал. Поперёк лошади едва не бездыханный лежал. Барон в расстройстве топал ногами и поносил его последними словами... совсем не баронскими словами поносил его — с позволения сказать, нерадивого сына... Уж не выдавайте меня, юный господин, что я так выразился. Обидно бывает слуге: молодой барон возвращается пьяный, старый барон костит молодого почём зря, сравнивает его с ослом и кобелём, а зло срывает на слуге, что, готовый быть полезным, оказался рядом и под руку подвернулся, оделяет верного слугу пребольными тумаками; оно известно — тяжела рука у старого барона.

— Сожалею, — посочувствовал Николаус. — И пусть тот талер послужит тебе утешением. Но что же Удо?..

Хинрик всё почёсывал спину и рёбра, какие, видно, и пострадали вчера от горячей руки старого Аттендорна.

— Барон велел никому не говорить, что Удо был мертвецки пьян. А я и не говорю. Только вам, господин, по секрету открыл. Хинрик всё исполняет, что ему велят, — он вздохнул, и глаза его стали тяжёлыми, свинцовыми, будто о чём-то очень неприятном он подумал, будто вспомнил о некоем своём грехе, какой однажды непременно затянет его в преисподнюю, какой самыми искренними и долгими молитвами замолить нельзя. — Господин Удо всем винным бочкам знает счёт и очень охоч до женщин, ни одной юбки не пропустит. И с демонами своими он не хочет бороться. Как ему живётся, так и живёт; как грешится, так и грешит. Кто его хорошо знает, говорят: до беды недалеко. Уж многие благородные мужи и отцы на нашего Удо кинжалы точат... Только не выдавайте меня, юный господин.

— Не выдам, — обещал Николаус. — Считай, что это ты не мне секреты доверил, что это ты филину сказал. А от филина, кроме «угу», ничего не услышишь.

— Целый талер не пожалел — надо же! — всё бормотал себе Хинрик. — Хоть бы не скоро уезжал такой щедрый гость!..

— Вот что, Хинрик, — окликнул слугу Николаус, — отведи-ка меня в покои к Удо.

— А мне не нагорит? — встревожился Хинрик.

— Не нагорит. Отведи меня к Удо и можешь быть пока свободным.

Они прошли полутёмным коридором в сторону Срединной башни и спустились винтовой лестницей на этаж ниже. Хинрик указал Николаусу нужную дверь.

Николаус вошёл.

В покоях Удо было холодновато в этот ранний час. Глянув в одно из раскрытых окон, Николаус увидел знакомый уж дворик с псарней. Свежий воздух, вливающийся внутрь комнаты, боролся с густым пивным перегаром. Удо лежал на неразобранной постели в одежде и сапогах. Влажное полотенце перетягивало ему голову. Из-под полотенца выбивались длинные спутанные локоны тёмных волос. Полотенце, сжимавшее голову, как бы подчёркивало крупноватый с горбинкою нос. Ярко-синие глаза выделялись на бледном лице.