В покоях барона Николаус увидел всё те же массивные резные панели, старинные выцветшие гобелены. В углу было установлено вишнёвого цвета знамя барона на крепком, отполированном руками знаменосцев древке. Слегка склонённое древко давало возможность полотнищу развернуться. На потемневшем от времени шёлке был изображён герб Аттендорнов — каменная крепость с тремя зубчатыми башенками и два ангела, трубящие над ней. Между ангелами искрился и переливался вышитый бисером девиз «Suo loco» — «На своём месте»; сильный девиз, словно клятва рыцаря, которому всегда можно довериться как человеку чести, на которого всегда можно опереться в трудное время, ибо он непременно и хорошо исполнит то, что обязан исполнить, поскольку он на своём месте заслуженно и навсегда, и он здесь лучший, избранный, он здесь — рука епископа и глас Божий. По краям знамени Николаус рассмотрел бахромы, а на противоположном древку крае — язычок-schwenkle. Знамя это говорило о высоком положении Ульриха фон Аттендорна среди других рыцарей. Старый Аттендорн был рыцарь-баннерет, имевший древнюю привилегию вести во время битвы своё воинство под собственным флагом. У рыцарей рангом пониже, у рыцарей-бакалавров, такой привилегии не было.
Слуга поставил подсвечники на стол и тихо покинул покои.
Сев за стол и отодвинув в сторону книги и грамоты, что на нём лежали в беспорядке, барон наполнил кубки вином и один подал Николаусу.
— Вот ты вспомнил про язычников сегодня... Ах, Николаус, признаюсь тебе, как я уже от них устал. Эти подлые крестьяне все как один язычники. Хотя мы и обязываем их ходить в церковь, и они ходят, но сидят они там с отсутствующим видом, крестятся вяло, молятся без веры в глазах. Зато видел бы ты их глаза, когда они в лес смотрят. Это волчьи глаза. Работать не хотят, приходится розгами, кулаком выколачивать из них всё, что прописано в вакенбухе[42]. Кубьяс, который их порет на конюшне, жалуется иногда — руку от натуги не может поднять. Я устал управлять замком, хозяйством. Андреас в Риге, у него своя жизнь, свои заботы, и в Радбург он наезжает всё реже. Удо ещё слишком молод и легкомыслен. Приходится ждать, пока он повзрослеет. Но, похоже, повзрослению его я порадуюсь не скоро. Разве только мне удастся его пораньше женить. Однако пока о женитьбе он и слышать не хочет. Только и помогают мне управляться Фелиция и Ангелика.
Потом барон опять вернулся к старой теме: очень тревожился он из-за того, что Николаус задержался в пути.
Но Николаус заметил ему: не стоило так сильно волноваться; пока ещё они объехали все свои фактории в Литве — собирали товар, подсчитывали его и упаковывали, затем отправляли обозы в Ревель и Ригу, потом проверяли записи в книгах (ах! надеюсь, я не наделал ошибок и не оставил лазейки для лукавого конторщика!); пока ещё пережидали грозы и ждали, что дорога просохнет; пока ещё дожидались, что в полноводных речках после гроз вода спадёт, иначе не переправиться; пока ещё... да что говорить! кто часто путешествовал, тому известно, сколь много непредвиденных задержек может быть в пути — считай, за каждым поворотом таится какая-нибудь задержка: то лошадь захромает, то сломается ось, то треснет дышло, то простуда уложит в постель... С гружёным обозом ехать — это не верхом налегке.
— Однако не всё ещё я исполнил поручения отца, — Николаус достал из-под полы камзола грамоту в кожаном чехле; вынул грамоту из чехла и передал её в руки барону. — Вот, дядя Ульрих, вам послание от немецких полоцких купцов. Содержание этого послания мне известно только в общих чертах. Я не участвовал в его написании. В нём говорится: бойся, брат-немец, нового вторжения царя Ивана; всё у Ивана к тому готово. Кто что знал из купцов, к этому посланию руку приложили.
Фон Аттендорн сломил печать и погрузился в чтение. Пока барон читал, Николаус ещё осмотрелся в его покоях. Внимание его привлёк большой ковёр на стене. На ковре этом красовалось оружие Аттендорна: аркебуза с колесцовым замком, украшенная гравированными пластинами серебра, старинный двуручный меч — цвайхендер, а рядом — фламберг — такой же длинный меч, но с клинком волнистой формы; рукояти мечей посверкивали гранёными рубинами и изумрудами, цену которым Николаус не смог бы назвать, ибо таких чудных и крупных камней отродясь в руках не держал; была здесь и алебарда с игольчатым гранёным остриём, с остро заточенным лезвием и с лилиевидным изящным обухом; под алебардой висел русский бердыш — оружие попроще, но не менее надёжное и грозное; с одной стороны ковра развешаны были несколько клевцов с изогнутыми остриями, напоминающими клювы птиц, — страшное оружие, легко пробивающее щиты и любые доспехи; с другой стороны ковра клевцы уравновешивались шестопёрами, какие впервые были наварены хитроумными кузнецами где-то на Востоке, шестопёрами, незаменимым оружием ближнего боя, оружием — символом власти; иные из шестопёров так же, как и мечи, выделялись блеском драгоценных каменьев... Под ковром рядочком стояли прислонённые к стене щиты, и первый из них тевтонский — на снежно-белом поле чёрный крест. В тёмном углу на специальной скамейке лежали доспехи Аттендорна — шлем, латы, как будто изрядно помятые, но явно очень дорогие, наплечники и корпус посеребрённые и с золочёным гербом на груди, также лежали здесь доспехи из сыромятной кожи... но Николаус в точности эти последние не рассмотрел, ибо лежали они далеко от стола, от света, и поглощались тьмой.
Барон положил послание перед собой на стол:
— Как точно всё подсчитано! Сразу вижу, что имею дело с купцами, для которых пять — это пять, а десять — это десять, — он покачал головой. — Если же допустить, что в грамоте этой нет ни одной ошибки, и если предположить, что хотя бы четверть от этих сил пойдут мимо Радбурга, то нам, уверяю тебя, Николаус, очень несладко придётся. А помощи по нынешним временам ждать неоткуда. Каждый крепит своё гнездо.
— Есть у меня, дядя Ульрих, ещё одно послание — для старого магистра Фюрстенберга в Феллин. И это послание нужно поскорее отвезти. Я и так немало задержался.
Но барон отсоветовал Николаусу ехать в Феллин непременно завтра или послезавтра; сказал он, что дней семь-восемь ещё нужно подождать, ибо старого Фюрстенберга всё равно в Феллине нет. Совсем недавно Аттендорн с Феллином сносился и знает точно, что старый магистр сейчас в Ревеле. Принимая во внимание это обстоятельство, юный Смаллан может в Радбурге со спокойным сердцем погостить, как уже гостил однажды. И барон будет Николаусу очень признателен, если тот хоть немного развлечёт Ангелику, которая скучает без хорошего общества. В прежние годы Аттендорны часто ездили в гости в соседние поместья и у себя нередко принимали гостей. В Радбурге было людно и весело. А сейчас из-за войны с московитом ездить по Ливонии опасно, и Ангелика это вынужденное затворничество переносит тяжело.
— Погостишь немного, Николаус, а там и Удо вернётся, и, придёт срок, вы вместе доставите грамоту в Феллин.
Николаус не мог с этим не согласиться.
Фон Аттендорн продолжал:
— Да, и в прежние — лучшие — годы небезопасно было путешествовать по Ливонии в одиночку; тем более опасно это сейчас; особенно после того, как царь московский взял зимой Мариенбург. Волнуются простолюдины, а на дорогах немало российских лазутчиков, соглядатаев и просто разбойников: и из своей бедноты промышляют, из эстов, и из пришлых — из русских, литовцев. Война многих сорвала с насиженных мест, добродетельных сделала ворами и убийцами, законопослушных — дерзкими преступниками, богобоязненных — богокощунственными. И не на что доброму ливонцу опереться: от прежней веры уже отвернулись, к новой вере ещё не пришли; подорванная вера — что крепость с разбитыми воротами, она уже не крепость. В том нет ничего удивительного, ибо идёт война, но всё равно этот хаос никак не укладывается в голове.
— Я не в одиночку добирался, дядя Ульрих, — возразил Николаус. — Со мной были надёжные люди, господа Гуттенбарх и Вреде...
