— Как думаете, Клемент, здесь крысы водятся?

— Вполне возможно.

— Просто здорово. Спасибо, что успокоили.

Мы достигаем середины, и теперь корячиться черед Клемента, в то время как я распрямляю затекшую спину. Утешение, конечно же, слабое, но, по крайней мере, в таком положении от крыс меня отделяет расстояние побольше.

Заканчиваем каждый свой ряд и снова меняемся. Я внизу поднимаюсь на один ряд, а Клемент наверху на один опускается — выше завершенного, по его прикидкам, спрятать слиток Гарри уже не смог бы.

Так механическая работа и продолжается. Тыц-тыц-тыц, смена. Тыц-тыц-тыц, смена. Снова и снова. Каждый законченный ряд — очередной забитый гвоздь в гроб моей угасающей надежды.

Наконец, я поддаюсь искушению и смотрю на часы: пятьдесят пять минут. По завершении очередного ряда предлагаю сделать перерыв.

— Самое то! Чашка чая мне определенно не помешает.

Лично мне определенно не помешает бутылка джина и капельница.

Клемент достает из рюкзака термос и свинчивает с его верхушки два пластиковых стаканчика.

— Сахар-то добавила?

— Нет. Простите, совсем забыла.

На самом-то деле не забыла, просто решила не портить напиток.

— Надеюсь, сойдет, — ворчит Клемент, разливая чай.

Он передает мне стаканчик, и мы вместе поворачиваемся к стене, что успели столь досконально изучить.

— Как думаешь, пупсик, половину-то простучали?

— Наверное.

Меня так и подмывает спросить, что мы будем делать, если — впрочем, скорее всего, когда — ничего не найдем. И все же вопрос я не озвучиваю, поскольку не хочу снова демонстрировать свое неверие. Да и потом, один-то из нас да должен сохранять оптимизм.

Пока мы потягиваем тепловатый чай, мимо проносится вот уже тысячный поезд. Сейчас меня больше устраивает шум и пыль, нежели пустая болтовня — к которой, как я подозреваю, не расположен и Клемент.

Клемент заканчивает первым и навинчивает стаканчик на термос.

— Перерыв окончен.

Чай не лезет мне в горло, так что я выплескиваю остатки на пол.

Занимаем свои места возле стены, внизу на этот раз Клемент. Я снова возобновляю ритмичные движения: простучав с метр слоя раствора, смещаюсь на шаг вправо. Хотя работать в полный рост гораздо легче, плечи в такой позе устают быстрее, и поэтому приходится постоянно менять руки.

Проверяем еще два ряда, опять меняемся. Работать в полный рост снова моя очередь. Руки-ноги уже ноют, суставы горят. Ногти ободраны, а уж о волосах мне и думать страшно.

Мы встречаемся на середине, и я уже готовлюсь переходить к нижнему ряду, как вдруг Клемент замирает и несколько раз тыкает отверткой в одно и то же место.

— Что-то нашел, пупсик.

Что именно, он не уточняет, однако сердце у меня так и екает.

— Что? Что там?

— Пока не знаю, но цемента вокруг этого кирпича нет.

Я приседаю и изучаю находку Клемента.

Рассматриваемый кирпич лежит в девятом ряду снизу, и отвертка уходит в щели вокруг него по самую ручку.

— Забилось всяким дерьмом, — ворчит Клемент, продолжая ковырять инструментом над кирпичом. Затем кивает на его правый бок. — Может, попробуешь очистить другой конец?

Упрашивать меня не надо, и я тут же сую отвертку в щель между кирпичами. Практически без всякого сопротивления она погружается в стену.

— Боже мой, Клемент, — кудахчу я. — Может, это он и есть!

Принимаюсь ожесточенно тыкать в других местах. Чаще всего инструмент уходит в пустоту, однако на каждый четвертый-пятый раз все-таки ощущается некоторое сопротивление. Тем не менее достаточно лишь слегка пошевелить отверткой, и преграда устраняется. По-видимому, щели вокруг кирпича просто забились пылью, которой на протяжении десятилетий обдавало стену от проходящих поездов. А добавить к ней немного влаги от сырых кирпичей — вот вам и естественный цемент.

— Как там у тебя дела, пупсик?

— Почти закончила!

Клемент, как я вижу, уже вовсю ковыряется под кирпичом.

Осталось прочистить сантиметров десять, и я уже задыхаюсь от волнения.

Неужто сумасбродная затея все-таки приведет к невероятному результату?

«Ну же, Гарри, только не подведи нас! Мы зашли слишком далеко, чтобы теперь обломаться!»

Мне было тринадцать лет, когда в Великобритании учредили Национальную лотерею, и я прекрасно помню поголовный ажиотаж, сопутствовавший первому розыгрышу. Чуть ли не все взрослое население страны, включая и мою мать, ринулось в магазины приобретать счастливый — как каждый свято верил — билет.

Еще я помню телевизионную трансляцию этого первого розыгрыша. Точнее, не столько саму программу, сколько мамино лицо, когда из лотерейного автомата выкатывались шары с числами и ни одно из них не совпадало с придуманными ею.

Помню ее предвкушение, надежду, непоколебимую веру в собственную удачу. Под конец, думаю, она ощущала себя одураченной.

Задним-то числом все понятно: умелый маркетинг маскировал ничтожную вероятность выигрыша. Но все покупатели билетов верили, что им повезет. Наверное, миллионы людей испытали те же чувства, что и моя мать.

Что не помешало им выкладывать свои кровные и на следующие розыгрыши. И продолжать делать это и по сей день.

Хоть сама я никогда и не покупала билеты, вполне представляю ощущения во время наблюдения за выкатывающимися из автомата шарами. Совпадает первое число, затем второе, потом третье. А уж когда совпадает и четвертое, напряжение наверняка становится просто невыносимым.

Я сижу на корточках в темноте и думаю, что, пожалуй, только что совпало пятое число.

— Почти готово, пупсик.

Клемент снова покачивает отвертку, и после устранения последней помехи кирпич едва заметно проседает.

— Честно говоря, — продолжает Клемент, — я даже немного нервничаю.

Его «нервничаю» и близко не описывает моего состояния.

Мне приходится напомнить самой себе причину, по которой я здесь оказалась, и что срок выплаты долга Карла истекает уже через четыре дня. Но какой же дивной иронией наполнится эта эпопея, если за все свои старания вернуть долг я еще и заполучу бонус, достаточно крупный для избавления от других своих чересчур затянувшихся отношений — с ипотечным банком.

Шестой шар мучительно близок.

Клемент берется за кирпич кончиками пальцев и тянет на себя. Тот подается вперед, примерно на сантиметр, однако потом застревает.

— Пупсик, кажется, что-то мешает с твоей стороны. Подтолкни-ка отверткой, а я снова потяну.

Гробовую тишину взрывает грохот очередного поезда, но я столь сосредоточена на операции, что едва ли обращаю на шум внимание.

Засовываю отвертку в щель и надавливаю, и Клемент снова обхватывает кирпич.

— Не так сильно, пупсик, — шепчет он.

Я чуть ослабляю нажим. Клемент покачивает кирпич из стороны в сторону, и упрямый кусок обожженной глины потихоньку подается вперед.

И продолжает смещаться наружу.

— Так, пошё-о-ол. Убери отвертку.

Кирпич торчит из стены уже почти на половину, и Клемент не прекращает раскачивать его, легонько подталкивая большими пальцами.

— Почти готово, — шепчет он, как будто, скажи в полный голос, кирпич испугается и юркнет обратно в норку.

Еще сантиметр, и Клемент опускает руки.

— Кажись, все. Один раз дернуть, и выскочит как миленький.

— Правда? — сиплю я.

— Черт, даже смотреть стремно. Конец близок, пупсик!

Я ободряюще улыбаюсь ему.

— Вытаскивайте.

Кирпич выдается уже достаточно, чтобы ухватиться за него как следует. Клемент берет его за края и переставляет ноги — на случай, если искусственный камень и вправду вылетит без сопротивления и отбросит его на спину.

— Ну, вздрогнули!

Он тянет кирпич, и тот с легкостью покидает насиженное местечко, что занимал едва ли не целый век. Без всяких церемоний Клемент отшвыривает его за плечо.

Слишком темно, и в зияющей дыре глубже пяти сантиметров ничегошеньки и не разглядеть.