Несмотря на все его опасения, на станцию Борис прибежал даже с запасом времени. Стойка саморегистрации никак не хотела пускать его на платформу, даже когда он остервенело прикладывал микропропуск и сообщал ей свой внутренний номер. «Ваш поезд отправляется через… пятьдесят семь минут. Просьба покинуть станцию. Доступ будет открыт через… сорок две… минуты… тридцать девять… секунд», – бубнил механический голос. Борис некоторое время постоял в раздумьях, а потом, игнорируя отчаянный писк автомата, решительно прошёл на перрон и уселся прямо на мокрый потрескавшийся асфальт. Мобильный патруль не заставил себя долго ждать. Ровно через 5 минут 00 секунд приехал самоизолятор (Борис отметил про себя, что это модель 185-СБ004, оснащённая гипнолучами и парализующим газом) и вежливо попросил его в очередной раз предоставить биометрические данные и сообщить свой внутренний номер. После прохождения всех формальностей самоизолятор радушно распахнул свои двери и сообщил, что: «Предупреждение о необходимости покинуть помещение общего пользования было выдано гражданину Борису Арсеньеву, внутренний код 152-АН1021, в тринадцать часов… ноль две минуты. Требование Комитета правительства по контролю за перемещением граждан выполнено не было. Данное нарушение подразумевает штраф в размере трехсот тысяч ГКБ, либо обездвиживание на срок до двадцати четырёх часов». Выбор был очевиден. Обездвиживаться Борису было нельзя – до поезда оставалось чуть больше получаса. Да и деньги у него были: за всё время службы он не потратил ничего из того, что полагалось ему в качестве ежемесячной оплаты за службу и, к тому же, за ранение в бою ему выдали неплохую компенсацию. Борис приложил палец к устройству приёма средств от населения и, дождавшись подтверждения списания средств, покинул перрон, чтобы вернуться ровно через 15 минут.
Попасть в столицу было непросто. Каждые тридцать километров поезд тормозил на блокпостах, где все пассажиры должны были покидать свои места для прохождения биометрического контроля и подтверждения микропропусков. В середине пути, поздним вечером, их совершенно неожиданно попросили освободить вагоны и заставили несколько часов стоять на тёмной станции какого-то заброшенного провинциального городка и дожидаться нового состава. Наконец, почти через сутки после выхода из воинской части, Борис, голодный и измождённый, вошёл в двери столичной Станции номер два по приёму и распределению населения. В зале было пусто, только несколько человек в чёрной одежде, с чёрными рюкзаками и в чёрных масках стояли возле пунктов самонаправления и что-то нажимали на экранах. Несмотря на отсутствие толпы, Бориса распределили только в пятый поток на выход, предварительно выдав средства самомаскировки – чёрную шапку, чёрную маску и чёрные перчатки. Его первым желанием было запихнуть их поглубже в рюкзак, но, вспомнив, что повторное нарушение правил Комитета по контролю за передвижением граждан карается обездвиживанием на неделю, он решил не рисковать. В конце концов, за все эти годы он привык носить униформу и не считал её чем-то неудобным.
Через город проходило три маршрута общественного транспорта, но только один из них направлялся в нужный Борису район. Трамвая пришлось ждать около сорока минут возле ржавого столба с покорёженной табличкой, но это можно было назвать везением, ведь, судя по расписанию, интервалы движения могли составлять до полутора часов. Сам трамвай представлял собой железную колымагу без окон и с грохочущими дверями, внутри которой было неуютно и ужасно душно. Сидений тоже не было, и Борис, чувствуя, что его колени трясутся от голода и долгой ходьбы, сел на пол в хвосте вагона, опершись своей больной спиной о пыльный армейский рюкзак. Через пару минут он понял, что выбрал неудачное место, потому что прямо над его головой располагался громкоговоритель, с равными интервалами издающий какие-то хрипы, в которых было почти невозможно различить названия остановок. Трамвай медленно полз по рельсам, раскачиваясь из стороны в сторону, механический скрип наполнял душный и тёмный вагон чем-то сюрреалистическим и одновременно убаюкивающим, и Борис внезапно понял, что начинает проваливаться в сон. Все пассажиры, севшие вместе с ним на станции, уже успели выйти, и трамвай был абсолютно пустым, что было совсем некстати. Проспать свою остановку сейчас, когда до дома рукой подать, было бы глупо и несправедливо. Борис пытался удержать ускользающее сознание и ни в коем случае не закрыть глаза, проговаривая про себя какие-то стихи и обрывки песен, которые помнил наизусть.
«Вместе весело шагать… Громов – наш великий вождь… Опасность родине грозит… И кровь отцов… Нам не страшны… Победа, знамя боевое.... Горжусь тобой, моя страна…»
Это немного помогло, по крайней мере, на душе стало как-то легче и не так страшно. Борис пытался сообразить, где он едет и сколько ему осталось, но окон в трамвае не было, а двери не открывались, если к ним не приложить микропропуск для входа или выхода, и ориентация в пространстве представлялась совершенно невозможной. Можно было бы включить навигатор, но Борис побоялся, что он разрядится раньше времени, и решил не рисковать.
Наконец громкоговоритель прошипел: «Следщщщщ… оссс…ка… Пятый… пшшшш… Единения… Для выхххх… жжжите микропропуск к шшшшшсссс… Внимание! С….шшшласно требованию Комитета по контролю за перемещением граждан …. шшшшш нарушение… шшшш…. ссссс… вплоть до ликвидации». Из всего потока звуков Борис понял, что следующая остановка – Пятый квартал Единения, как раз та, которая была ему нужна, но если он нарушит что-то и попытается выйти в неположенном месте, то его арестуют и возможно даже убьют. Он вскочил и на затёкших ногах поковылял к дверям, чуть не забыв свой рюкзак.
Трамвайная остановка находилась примерно в километре от дома, и остаток пути надо было пройти пешком. Навигатор барахлил и никак не хотел выстраивать правильный маршрут, из-за чего Борису пришлось долго плутать по незнакомым улицам. Почти на каждой из них ему встречался мобильный или стационарный саморегистратор, и к каждому надо было приложить микропропуск, и каждый раз его предупреждали об отклонении от маршрута более чем на десять процентов. Воспитание в штабе, а потом и на фронте приучило Бориса к постоянному контролю и беспрекословному выполнению любых приказов, но никогда в жизни это не казалось ему таким сложным и бессмысленным. Одно дело слушать команды живых людей и совсем другое – подчиняться бездушным машинам, ведущим себя как-то уж слишком нагло и агрессивно, как будто они все сговорились против него.
В городе, как и ожидалось, было больше войны, чем на фронте. Сцепившиеся друг с другом дома плакали выцветшей штукатуркой, а на покорёженных разломленным асфальтом дорогах то и дело проглядывали чёрные рты трещин, поймавшие незатейливый городской мусор. Тишина затаившихся улиц врезалась в уши, свербела, выворачивала наизнанку барабанные перепонки сильнее, чем разрывающиеся на войне снаряды. В городе ломалось всё – приборы, люди, явления – всё было неправильным, необъяснимым, чужим. Время впиталось в рыхлые влажные стены, застряло в незакрытых подвалах и узких подворотнях, запуталось в оборванных проводах, свисавших с ржавых столбов, – и остановилось. Было невозможно определить, плутает ли он по этим улицам несколько часов или несколько дней и чем закончатся его блуждания, если закончатся вообще. И только небо, опасливо выглядывающее из-за железных крыш, подозрительно гладкое и не к месту голубое, напоминало, о том, что в мире ещё остались краски, кроме светло- и темно-серой. Город пах гнилым кирпичом и так и не наступившей весной.
С каждым шагом, с каждым неверным поворотом тревога Бориса усиливалась, и его единственным желанием было добраться до дома, лечь спать и проспать до тех пор, пока этот кошмар последних суток не забудется. Он то хаотично оглядывался по сторонам, то тряс свой навигатор, чтобы тот хоть немного пришёл в себя, то останавливался, чтобы прогнать нарастающую панику и отчаяние. Во время одной из таких остановок его взгляд зацепился за что-то, что показалось ему если не знакомым, то не таким чужим, как всё остальное вокруг. Прямо напротив него, через дорогу, виделся небольшой холмик, полностью покрытый сухой прошлогодней травой и пестревший разноцветным мусором. Неужели это оно? Да, сомнений быть не могло. Именно здесь они с кем-то, может быть с дедом, в той, другой, жизни, зимой катались с горки, а летом, кажется, отсюда хорошо было видно облака и пролетающих сквозь них ласточек, и можно было сидеть прямо на земле, вдыхать запах свежей травы, есть чипсы, купленные в киоске неподалеку, читать комиксы или смотреть веселые мультики на старом телефоне с треснутым экраном.
