Она покрутила чашку в руках, чтобы Борис мог получше её рассмотреть. Он кивнул.

– Мы хорошо тогда посидели – Егор Семёныч, Васенька, я, и наш пёс Трезор, конечно. Он всегда со стола что-нибудь клянчил, а Егор Семёныч не разрешал, говорил, вредно собаке человеческое есть. Я-то, бывало, тайком то косточку ему кину, то колбаски кусочек, а он на меня посмотрит так недоверчиво, будто знает, что нельзя, а я даю зачем-то, а потом возьмёт и хвостом тихонько вильнёт, мол, спасибо тебе, хозяйка. Трезор, знаешь, умер во время нашего первого переселения, не сберегли мы его. Мы ведь раньше-то на севере жили, там и я родилась, и Егор Семёныч, и Васенька. А как террористы в тридцать восьмом начали наступать, всех стали в центр свозить. Зима была. Мы в поезде ехали, долго, сутки примерно. Вагон плацкартный был, все друг у друга на головах сидели, ну да ничего, раз государство сказало, значит надо потерпеть, это ведь всё для нашего же блага. Вот едем мы, значит, в вагоне, а пёс вещи в тамбуре сторожит. С животными вообще в вагон не пускали, но Егор Семёныч денежку дал сопровождающему бойцу, тот и разрешил на свой страх и риск его в тамбуре провезти. Васенька поутру пошёл проверить нашего Трезорку, а он всё – замёрз. Егор Семёныч закопал его на станции, хорошо, лопата с собой в вещах была, присыпал снежком, мы постояли, погоревали, да делать нечего. Вот и тарелочки красивые не доехали – побились. То ли в первый переезд, то ли во второй, сейчас кто ж упомнит. А чашку Васенька хранил. Я всё думала, вот наладится жизнь, и будем, как раньше отмечать и Новый год, и дни рождения, и все праздники, которые были, и собаку новую заведём. А оно вишь, как получилось. Ни праздников тебе, ни собаки.

Борис кивнул. Он не любил ни собак, ни котов, ни прочих бесполезных домашних животных. Вот слоны – другое дело. Любой слон пережил бы переезд, да что пережил, он бы на своей спине тащил и хозяев, и их вещи, и даже самого Трезора, если бы это понадобилось. Он внезапно подумал, что это стоит нарисовать – огромный добрый слон везёт на себе всё семейство Михайловых к новой счастливой жизни в столице – и собрался было предложить этот сюжет Юлиане Павловне, как она вновь заговорила.

– Вот я, сынок, и вспомнила тот Новый год, и подумала, может, нарисуешь меня и Васеньку рядом. И чтоб зима была, и снег такой мягкий-мягкий… Знаешь, перламутровый. Сможешь, сынок?

Конечно, Борис мог. Он уже представлял будущую картину в своём воображении, и нужно было лишь перенести её на экран. В порыве долгожданного вдохновения он схватил перо и набросал небольшой заснеженный холмик. Потом, подумав немного, вывел на холмике очертания мужчины, чуть полноватого, одетого в мешковатую куртку и резиновые сапоги, а рядом с ним – силуэт Юлианы Павловны в сером старушечьем пальто. Они стояли рядом, держались за руки и смотрели друг на друга, словно беседуя о чём-то пустяковом, вроде чашечек к новогоднему столу. А снег, окружавший их, сверкал миллионами искр, которые, сливаясь друг с другом, придавали ему особый – перламутровый – оттенок. Борис почти чувствовал эту морозную тишину, а снежные искры как будто приглашали его немедленно прокатиться по ним на старых детских санках, или на пластиковой ледянке со стёртым дном, или, в конце концов, прямо на попе, подгоняемым чьими-то криками: «Хорошо пошёл, Борька, смотри на ветку не напорись!» И везде, куда ни глянь, была лишь эта уютная белизна. Не было ни террористов, ни вирусов, не было войны, не было разбитых тарелок и замёрзшего пса – не было и самой смерти, потому что она просто не могла прорваться сквозь серебристую морозную дымку, которая с каждым новым взмахом пера сверкала всё ярче и переливалась всё новыми оттенками перламутрового. Борис отложил перо. Юлиана Павловна сидела на продавленном диване и тайком утирала слёзы краешком застиранной хозяйственным мылом кофточки. Сейчас рисунок можно было перенести в трёхмерный формат голограммы и посмотреть, как он будет выглядеть на трансляторе, но соседка замотала головой.

– Спасибо, сынок, но ты удали его, пожалуйста, пока Егор Семёныч не увидел. Он, знаешь, страсть как не любит эти сантименты. И компотик допивай, а то остынет, будет совсем кисло.

Когда она ушла, Борис вернулся к карте памяти, которую ему не терпелось проверить. После нескольких попыток ему наконец удалось кое-как пропихнуть её в универсальный слот, предварительно убрав лишний пластик, потому что её габариты были чуть больше, чем современные. Секунд десять ничего не происходило, а затем экран высветил какую-то синюю полосу, и транслятор объявил: «Обнаружено дополнительное устройство ввода, обработки и хранения информации. Модель: не найдена. Ревизия: не найдена. Содержимое: отсутствует. Производится передача данных об устройстве на сервер контроля безопасности. Проверка займёт… Устройство отключено».

Борис для приличия подождал несколько минут, но ничего так и не произошло. «Вот старый чёрт! – пробормотал он про себя, – А я-то думал… Картинки… фотографии… мультфильмы с канала «Веснушка». Думал, может мать-отца увижу, хоть вспомню, как они выглядят. Ага, щас, разбежался. Этот предатель, как всегда, в своём репертуаре. Засунул зачем-то пустую карточку в мою детскую игрушку и радуется в своём террористическом аду, что провёл собственного внука. Ладно, допустим, в этот раз я купился. Но больше я не поддамся на твои провокации, вонючка. Карточку себе на память оставлю…»

Борис поддел ногтем карту памяти, чтобы вынуть её из универсального разъёма, но та вместо того, чтобы вылезти, засела ещё глубже. Он попытался ещё раз, всё так же безрезультатно, что было довольно странно, и ему даже показалось, что внутри карточки был магнит, с помощью которого она намертво присосалась к внутренностям вычислительной машины. Разъярённый, Борис достал свою армейскую отвёртку и стал ковырять ей в отверстии, и в какой-то момент карта, вроде, начала поддаваться, но буквально через секунду послышался хруст, и от разъёма отвалился маленький кусочек пластика. «Доковыряюсь сейчас», – испугался Борис, отложил отвёртку и выключил вычислительную машину. Он пообещал себе, что обязательно вернётся к карте чуть позже и с чувством выполненного долга пошёл варить остатки вчерашней перловки. По пути на кухню он подумал, что неплохо было бы всё-таки завести спутницу жизни, потому что самому готовить обед ему не нравилось, а одним компотиком от Юлианы Павловны сыт не будешь.

Зима 2061 года была исключительно холодной и переменчивой. По словам Катюши, температура в центральном регионе опускалась до минус двадцати, потом резко взлетала до минус пяти и сразу же снова падала до минус тридцати. Борис остро чувствовал эти колебания, потому что на каждое из них его ранение реагировало тупой ноющей болью, которая могла не проходить в течение нескольких суток. Отопление в квартире включали на три часа утром, с шести до девяти, и на три часа вечером, тоже с шести до девяти. В остальное время было довольно прохладно, и Борис всё-таки согласился взять шерстяной свитер Васеньки, который, по уверениям Юлианы Павловны, был тёплым и уютным, как шуба. Впрочем, ему было не привыкать. В армии в казармах всегда было холодно, а в ЦПВ каждая зима представляла собой настоящее испытание. В здании была своя котельная, но дрова выделялись нерегулярно, и их жёстко экономили. Температура в спальне воспитанников, по ощущениям, редко поднималась выше пятнадцати градусов, а в особо холодные времена могла быть и ещё ниже, и поэтому все спали в одежде и в носках. По утрам, если классные комнаты не удавалось прогреть хотя бы частично, воспитанников собирали на кухне по очереди – сначала малышей, потом с первого по пятый класс, и в самом конце – старшеклассников, и разрешали им провести минут сорок у огромных плит, где горел настоящий уютный огонь.

Борису всегда нравились эти утренние посиделки. Не было уроков, не было проверок внешнего вида, не было даже вечных драк и взаимных оскорблений. На кухне все были равны, и все сидели тихо, связанные теплом от плиты и желанием сохранить его как можно дольше. Частенько Боря, сидя на своём низеньком стуле, впадал в полудрёму, и его мускулы расслаблялись, заставляя тело сползать всё ниже и ниже, пока он не просыпался в самый последний перед падением на пол момент. Это была одна из немногих ситуаций, когда жизнь в приюте ощущалась по-другому. В кухне стоял полумрак, газ на плите горел таинственным голубым светом, и тепло, исходящее от него, было таким родным и домашним, что в нём даже слышалась давно забытая песенка: «Потолок ледяной… дверь скрипучая… за хрустальной стеной тьма колючая…». А за окнами, ещё не закрытыми маскировочными обоями, пушистые снежные хлопья складывались в непролазные сугробы, которые никто, разумеется, не собирался расчищать.