— Хороший он человек!
— Душевный!
Наступило молчание, и слышно было только, как скрипит и гнется под ногами девушек зеркальный паркет, шлепанье по лужам на улице дождя, сдавленные вздохи, отрывистые слова и иеремиада Макса.
— Когда мы проходили по Преображенской с гробом, — протянула сонно Сима, — какой-то извозчик, красный такой, толстый кацап смеялся и тыкал в меня и Розу кнутом.
— С…..! — выругалась Катя.
И снова водворилось молчание.
Макс совершенно поддался общему настроению и иеремиада его становилась все тоскливее и тоскливее.
И он — этот смешной на вид человек, всегда ко всему равнодушный — тоже тосковал. И у него когда-то была своя тройка. Он мечтал о консерватории, славе. Ему снились Рубинштейн, Педаревский.
А чем он кончил? Тапером. И где? В публичном доме.
Его окружают жалкие проститутки. Им командует гнусная хозяйка и экономка. Над ним издеваются и передразнивают его пьяные гости, ему швыряют двугривенные и он должен играть одну и ту же "болгарскую". А когда-то ведь он разбирал девятую симфонию Шопена.
Вун-Чхи говорил ему часто:
— Напрасно, Макс, вы пошли сюда. У вас есть огонек.
Напрасно, напрасно! Эти слова вызывали в нем желчь. Что же осталось ему делать? У него на шее висели — мать, сестра и братья…
Рояль плакал под огрубевшими пальцами Макса, и по вздутой флюсом щеке его медленно катились слезы.
Макс вспомнил, сколько огорчений принесла ему его проклятая профессия. Все родственники отшатнулись от него, как от зачумленного, порвали с ним всякие сношения и не хотели даже признаваться ему.
Вчера он встретился на улице с родным братом, дочерью его — красивой барыней и ее мужем-аптекарем. Он поклонился им, но они отвернули головы и обидно прошли мимо.
Да не только родственники чуждаются его, но и посторонние.
Никто не бывает у него и, когда он проходит через двор, соседи указывают на него пальцами и ухмыляются. А сегодня соседка, ссорясь с его женой, крикнула ей:
— Чего ты задаешься?! Твой муж играет в публичном доме!
Срам! Как быть?! Подрастает Лиза — дочь его. Ей 14 лет. Она скоро окончит гимназию. Что будет, если она узнает о его профессии? Она пока не знает еще ничего…
— Эй, Чешка! — нарушил снова молчание чей-то сиплый голос.
— Что? — спросила та устало.
— В этот самый день, говоришь, умер твой Ян?
— Да!
— Ставь могарыч!
— Как тебе не стыдно? — сказала Тоска.
— Чего стыдно?!..
Девушки, утомившись беганьем по залу, расселись вдоль стен и каждая ушла еще глубже в свои невеселые думы. А Макс не переставал ныть на рояле "У реки Вавилонской мы сидели и плакали", дождь хлестать и ветер с ожесточением рвать ставни. Василиса думала о своей родной деревне и избе Терентия, возле которой по вечерам, под звездным небом, она собиралась со своими веселыми подругами и складывала свои бойкие стихи, Катя — о том, что хозяйка скоро "выхильчает" ее из своего дома и ей придется спуститься этажом ниже, Роза-цыганка — о широких, как океан, степях и палатках, в которых весело звенит наковальня, Ксюра — о своем добром муже, которого она бросила, Надя — о родном Днестре, дяде Степане — охотничке милом и диких утках, Чешка — о своем незабвенном Яне, Матросский Свисток — о грузине, который приходил к ней, когда она жила у "Дудихи", гладил ее руку и напевал страстно "чиреме даукар". И всем хотелось кричать, реветь и ломать все, что находилось в зале.
Дзинь! — зазвенел стул, брошенный с размаху на середину зала цыганкой-Розой…
И таких вечеров в этом доме было много. 365 в течение года…
Милая, веселая молодежь! Видала ли ты когда-нибудь, как тоскует и плачет проститутка?! Никогда!
Ты видела ее только веселой и жизнерадостной.
* * *
После описанного вечера, ночью, произошло незначительное событие. Чешка отравилась.
XXIX
ЛОРЕЛЕЯ
— Бабушка Юлия пришла! — услышала однажды Надя звонкий голос Матросского Свистка.
— Бабушка Юлия пришла! Бабушка Юлия! — повторили за нею еще несколько девушек.
Это было в 5 часов вечера. Надя сидела у себя в комнате. У нее сильно болела голова после вчерашней выпивки.
Вслед за голосами Надя услышала, как повсюду с шумом распахиваются двери и как девушки, сломя голову, бегут во двор.
Надя высунулась в окно и увидала отвратительную старушонку — типичную Бабу-Ягу. Она сидела на корточках, вся в лохмотьях, у черного хода рядом с большим мешком, возле которого лежала копачка (железный крюк), и ее окружало около 20 полуодетых девушек. Старушонка, поглядывая на них своими маленькими припухшими глазками без ресниц, мотала головой, и выкрикивала что-то хриплым голосом, похожим на вой простуженного пса, и указывала рукой на запад.
Девушки слушали ее молча и серьезно.
Сцена эта заинтересовала Надю и она отправилась за объяснением к Саше. Саша лежала у себя в комнате, на кровати. У нее также болела голова. Она пила вчера вместе с Надей.
— Кто эта старушонка? — спросила Надя. — Все окружили ее, а она что-то рассказывает.
— А! — зевнула Саша. — Бабушка Юлия. Она часто приходит сюда.
— Я знаю, что ее бабушкой Юлией зовут. Но кто она?
— Бывшая проститутка. Она 20 лет тому назад жила у нас. А теперь она живет в "ботанике" и кости и тряпки собирает.
— Какой это ботаник?
— Сад такой, за Куликовым полем. Когда проститутка делается старой и ей деться негде, она идет туда. Спит под кустами.
— Чего же она кричит?
— Ругается. Каркает старая, как ворона.
— А я хотела бы послушать ее.
— Ступай.
Надя оставила комнату, сошла вниз и присоединилась к окружавшим старушонку девушкам.
Вблизи старушонка выглядела еще отвратительнее. Глаза у нее были красные, как раскаленное железо, лицо усеяно прыщами и вместо носа зияла дыра. Она хрипела с каким-то злорадством:
— Все, все там будете! И ты, красавица, — обратилась она к Надежде Николаевне. — И ты, — обратилась она затем к Тоске. — Никто не минет ботаника. А пока пляшите! Я тоже когда-то плясала. Ух, как плясала! И красивая была. Красивее тебя. — Она указала на Тоску. — Какие у меня были волосы и зубы! Студенты называли меня "Лорелеей". А ты знаешь, кто была Лорелея? Принцесса. Король-дядя ее осерчал однажды и посадил ее посередь реки на вострове. И она сидела на нем, чесала золотым гребнем волосы и пела жалобные песни.
Надежда Николаевна улыбнулась.
— Чего ты улыбаешься? — напустилась на нее старушонка. — Не веришь? Спроси хозяйку. Она помнит. А какие у меня были губы! Красные-красные, как кровь. Сама бы поцеловала их с удовольствием. Вот какие они были красные. А ты, цыганское отродье, — напустилась она теперь на Розу, — чего зубы скалишь?! Погоди! Придет старость! Облысеешь, выпадут твои сахарные зубы и пожалуешь к нам, в ботаник. Все, все там будете! У!.. А страшно там! — Юлия съежилась и сделала испуганное лицо. — Земля по ночам стонет, черти в кустах возятся, ящерицы снуют, совы летают. И холодно там. Как в могиле. А ты кто? — обратилась она к Елене. — Новенькая, вижу. Совсем девочка. И чего ты, дурная, сюда пришла? Жизни сладкой захотела? Киселя с молоком, колечек да финтифлюшек?! Погоди! Будет тебе кисель с молоком!… Бррр! А я вчера всю ночь не могла уснуть. Дождь лил. Я вся промокла… А! Катя! Здорово! Живешь еще?! Постой! Сколько я тебя знаю!? Кажись, 20 лет. Когда я выхильчилась (выкинулась) отсюда, ты только поступила. Помню, какая ты тогда свеженькая была. Как абрикос. А теперь? У, да как ты поседела! Ха, ха, ха! Полголовы седая. Когда же ты пожалуешь ко мне?! Я под седьмым кустом живу. Спросишь ящерицу. Она покажет тебе. А скоро-скоро хозяйка турнет тебя и скажет — "гейвек"!.. А! Василиса! А ты как поживаешь? А ты, Лелька?! А ты Сима?! Слышала, что Бетю похоронили. Жаль! Ну, да ей теперь лучше. А сколько я позавчера страху набралась! Батеньки вы мои! Возвратилась я, значит, домой, в ботаник, вечером и отправляюсь к кустам. Иду, и вдруг натыкаюсь на что-то. Нагинаюсь и вижу — человек. Голова у него разбита и не дышит он. Обобрали его душегубы. А в ботанике страсть сколько душегубов. Хотела дать знать сторожу, да ноги ни с места. И я всю ночь пролежала с ним рядом. Лежу и трясусь. А где та, что зазналась больно? Антонина Ивановна! Помню, как мы с нею вместе болгарскую плясали. Кланяйтесь ей и скажите, пусть припасет мешок и копачку[24]. А я сегодня, деточки вы мои милые, ни одной копеечки не заработала. Рылась-рылась по сметникам и ямам и хоть бы одну тряпочку, хоть бы одну косточку выудила! Деточки! Не режется ли у вас на шкал (нельзя ли у вас раздобыть на шкалик водки)? Страсть, как холодно мне. Лед в жилах! У! У! — и она посмотрела умоляюще на девушек.
