Он доставал где-то подлинники французских, английских и американских детективов, я переводил их на русский, это было нехитрым для меня делом, а Иринка перепечатывала по четыре экземпляра на моей древней машинке «ремингтон». И детективы эти, зачитанные донельзя, ходили по рукам по всей школе, на них записывались в очередь, и я слышал как-то, как Марик упрекал Иринку, что она решительно не умеет никому отказывать.

— А надо бы уметь, — утверждал Марик.

— Попробую, научусь со временем, — покорно соглашалась Иринка, но мне думалось: вряд ли она когда-нибудь научится отказывать. Не выйдет у нее ничего с этим делом…

Однажды Марик нарисовал ее, это был, как водится, голубь. По-моему, он рисовал только лишь одних голубей, у этого голубя было Иринкино лицо, были ее волнистые, разделенные на косой пробор волосы, длинные ресницы, немного удивленная улыбка. Иринка была польщена и поручила мне хорошенько спрятать это произведение искусства, чтобы оно ненароком на затерялось.

Мне казалось, что Пикаскин не обращает на Иринку особого внимания, должно быть, она представлялась ему недостойной внимания молодого, талантливого интеллектуала, каким он почитал себя.

Я не говорил с нею о Марике, но мне казалось, что Иринка не то чтобы страдает, но где-то ущемлена его полным к ней равнодушием, однако, если бы даже я спросил ее, она бы ни за что не призналась мне, что обижена на Пикаскина.

И я предпочитал не лезть к ней ни с расспросами, ни с утешениями.

Сам же думал про себя о том, что моей девочке обидно не везет в любви. Почему? Разве она хуже других?

Мой друг Костанди, у которого мы некогда побывали вместе с Иринкой, сказал мне как-то:

— Каждый человек запрограммирован на удачу или на неудачу. Это я точно знаю.

Я побоялся спросить его, на что он сам запрограммирован, он сам сказал:

— Вот, например, я сперва был запрограммирован на удачу, счастье, успех, а вот теперь, когда состарился…

Он не докончил. Я не стал его утешать. Я знал, что его дочь Тереза ест моего друга поедом.

Я сказал, скорее даже для себя самого, чем для него:

— Старость вообще невеселая штука…

Но он не согласился со мной.

— Не у всех и не всегда. Ты-то, например, счастлив! У тебя твоя Иринка — прелесть!

И я не стал спорить с ним. Разве и в самом деле моя Иринка не прелесть?..

Никто не знал о том, что она влюблена в Пикаскина, а я тоже ни разу не признался Иринке в том, что знаю сердечную ее тайну.

Тем более что они все реже и реже виделись друг с другом, и в глубине души я полагал, что в конечном счете Иринка забудет о нем, встретит кого-то другого, хорошего, преданного, любящего и будет счастлива так, как она того заслуживает.

Я сильно желал ей счастья. Впрочем, ничего удивительного в том нет: родители обычно всегда желают счастья своим детям.

Пикаскин учился на третьем курсе института, когда у него случилось несчастье: неожиданно, скоропостижно умер его отец.

В ту пору Иринка была где-то под Краснодаром, на практике. Время от времени она звонила мне по телефону.

Как-то, когда она позвонила мне, я сказал ей о том, что случилось у Пикаскина.

Признаюсь, я был доволен, что Иринки не было в Москве в то время, когда умер отец Марика: тогда, я боюсь, она бы забросила все свои дела и целыми днями сидела бы у Марика, стремясь хотя бы немного отвлечь его от горестных воспоминаний.

Служба помощи — ничего не поделаешь! Только так она понимала эту самую службу — быть рядом с другом, поддержать его, если нужно, не оставить в беде, только так, не иначе… А в этот раз она ограничилась тем, что дала Марику сочувственную телеграмму. Правда, телеграмма оказалась на редкость пространной, чуть ли не на сто слов, как она сама позднее мне призналась…

Марик женился спустя несколько лет на красивой девушке, был, по-видимому, вполне доволен своей судьбой.

Иринка бывала у него, подружилась с его женой и, если бы я не знал мою Иринку так, как я знал ее, то, наверное, поверил бы, что она и в самом деле относится к своему Пикаскину, словно к старинному другу, не больше…

Но я слишком любил ее, слишком хорошо и давно знал, чтобы не понять всего, что есть.

Я понимал, что ее оживление, постоянная ровная жизнерадостность, веселость — не что иное, как камуфляж, который не так просто распознать даже самому зоркому и проницательному взгляду.

Однако я не говорил ей о том, что понимаю все. И она, привыкшая с раннего детства быть со мною всегда и во всем откровенной, не спешила признаться мне.

Так вот и проходило время, и мы продолжали жить и обращаться друг с другом, зная каждый об одном и том же, но не признаваясь один другому ни в чем.

А потом случилось вот что: от Пикаскина ушла жена. В тот день Иринка поздно пришла домой. Я не спал, ожидая ее. Она не позвонила, как обычно, когда хотела предупредить, что ее не следует ждать, и я безумно волновался, то и дело поглядывал на часы.

Москва — огромный город, на улицах страшное движение, вдруг случилось что-то ужасное?

Не хотелось думать о плохом, но в голову лезли одни лишь грустные мысли, я себе просто места не находил, пока она не явилась. Был уже второй час ночи.

Я услышал поворот ее ключа в замке, невероятно обрадовался, однако решил не показывать своей радости, а не то избалуешь на свою голову, ведь она и так уверена, что для меня лучше, милее, дороже ее никого нет. Впрочем, действительно так оно и есть.

— Ты не спишь? — огорченно спросила она, увидев, что я сижу за столом и читаю книгу (до сих пор не помню, что я тогда читал и читал ли вообще или глядел бездумно на печатные буквы).

— Ты могла бы позвонить, — сказал я. — А то еще немного и я бы подобно старику Эгею прыгнул бы с отчаяния в море.

Я поведал ей этот древний миф об отцовской любви и неблагодарности сына еще в ту пору, когда она училась в четвертом классе. И она тогда спросила меня:

— Как же так можно? Какой же Тезей плохой! Ведь он же договорился с отцом, если все хорошо, светлый флаг на корабле, если же он погиб, то черный, траурный…

— Да, — сказал я. — Все было хорошо, а он позабыл сменить черный флаг на светлый. Старик увидел траурный флаг, решил, что сын погиб, и бросился в море…

Иринка сказала:

— Не пойму никак этого самого Тезея! Как же он мог после жить, если его отец погиб из-за него?!

Я не нашелся тогда ответить ей что-либо. Тезей и его отец представлялись ей реальными, живыми людьми, а я боялся нарушить непритворную детскую ее веру и не стал разубеждать ее. Пусть верит, что с того?

…И теперь, вспомнив о Тезее, об его отце и об Иринкиных словах, сказанных в то время, я невольно улыбнулся. Но она не улыбнулась в ответ. Она спросила строго:

— Дядя, почему ты читаешь?

— А разве нельзя? — спросил я.

— Нельзя, — сказала Иринка. — Ты не должен забывать, что у тебя глаукома, и надо беречь глаза поистине как зеницу ока. Понял?

— Понял, — ответил. — Даже, если хочешь, усек.

Но ни тени улыбки не мелькнуло на Иринкином лице.

— Наверно, опять позабыл пилокарпин в глаза накапать? — спросила она. — Ну что мне с тобой делать, дядя? Бить тебя, что ли? Батогами или березовыми розгами?

— Можешь бить, чем хочешь, — сказал я. — Но пилокарпин я закапал в глаза уже целых два раза. Сейчас закапаю в третий.

Иринка подождала, пока я закапал в глаза пилокарпин. Потом сказала:

— Ты знаешь, я сейчас от Пикаскина. У него горе.

— Что случилось?

— Тая бросила его.

— Почему? — спросил я.

— Целая история. Ее бывший муж разбился на машине и теперь лежит в больнице. Может быть, даже на всю жизнь останется инвалидом.

— Какой ужас, — сказал я, мне и в самом деле стало очень жаль этого, наверное, молодого, полного сил человека, которого ожидает столь страшное будущее.

— Да, ужас, — согласилась Иринка. — И Тая считает, что он не сумеет обойтись без нее. Они разошлись из-за того, что он изменял ей, но теперь она обо всем позабыла…