— Тебе что, очень трудно дается?

— Вообще мне интереснее русский язык и литература.

— Мне тоже нравится литература больше всего, — согласилась Иринка.

— Я знаю, — сказала девчонка. — У тебя в прошлый раз было самое лучшее сочинение.

— У тебя тоже хорошее сочинение, — сказала Иринка.

Девчонка помедлила немного.

— Ты меня разве знаешь?

— Конечно. Ты — Галя Карпеко.

— Верно. Как ты меня узнала?

Иринка, чувствовалось, улыбалась.

— По слезам. Ты же сама знаешь, что жуткая плакса! Чуть что — сразу в слезы!

— А это что, так уж плохо? — с вызовом спросила Галя.

— Плохо. Надо стараться не плакать. Как бы ни было, что бы ни было — ни одной слезинки.

— А если я не могу не плакать? — спросила Галя.

Сразу было видно, что она и вправду преотчаянная плакса, я даже испугался, как бы она снова не разревелась вовсю.

Но Иринка, думается, не испугалась. Она начала уговаривать Галю горячо и взволнованно:

— Тебе все кажется, пойми! Никто к тебе не придирается, неправда все это! Тебя все любят, тобой все гордятся, ты ужасно красивая, замечательная спортсменка, бегаешь так, что за тобой никто не угонится, и прыгаешь в длину дальше всех. А как танцуешь!

И еще очень много всякого рода добрых слов было высказано в адрес Гали Карпеко, которую мне довелось как-то увидеть. Заурядная была девчонка, не очень, признаться, красивая, самая обыкновенная плакса и ябеда, любившая на всех постоянно жаловаться, вечно всем недовольная, сущее наказание учителей…

Я так прямо и сказал Иринке:

— Чего ты ее уговариваешь? Это же, мягко говоря, сильное преувеличение, а немягко — самая обыкновенная ложь.

Иринка немедленно возразила мне:

— Человеку необходимо, чтобы его хвалили, разве ты сам, дядя, не понимаешь этого? Надо говорить ему, что он добрый, красивый, умный, хороший, храбрый, тогда он и сам постарается стать добрым, красивым, умным, храбрым…

Что ж, не могу не признать, а слова эти чем-то подкупили меня, и я подумал, что моя Иринка иной раз поступает, может быть, вовсе и не думая о том, мудрее, чем многие знаменитые педагоги и ученые…

Как-то случился у нее разговор с мальчиком, которого она не сумела узнать. И он не назвал себя.

Сказал, что хочет уйти из дома, потому что нет взаимопонимания с отцом.

Так и выразился:

— Мы с ним очень разные люди. Не можем найти общий язык.

Иринка спросила:

— Ты в каком классе учишься?

— Не все ли равно? — спросил он.

Она сердито заявила:

— Если все равно, то зачем же ты мне звонишь?

Он сказал:

— Ладно, не ершись.

— Хорошо, не буду. Я тебя знаю?

— А как сама думаешь?

— Не пойму. Вроде твой голос незнаком мне.

— Это я камешек положил за щеку, чтобы ты не узнала.

— Если хочешь, можешь и не называть себя, — сказала Иринка.

— Пока не буду, — сказал он.

Я слушал их разговор с другого аппарата. Я понимал — слушать чужие разговоры нехорошо, это почти то же самое, что читать чужие письма. Но никак не мог заставить себя положить трубку.

Голос мальчика покорял своей убежденностью в собственной правоте. И еще искренностью.

Я слушал то, что говорил этот мальчик, и ловил себя на том, что верю ему. И хотел бы не верить, потому что тогда было бы легче, но не могу, верю каждому слову.

— Он угнетает меня и маму. Молчит по целым дням, а если раскроет рот, то лишь для того, чтобы приказать:

— Выглади брюки…

— Подогрей суп…

— Пришей пуговицу…

Со мной же вообще не говорит. Мама спрашивает, пойдет ли он на родительское собрание в школу, он свистит и молча улыбается. И — ни слова в ответ.

— Он твой родной отец? — спросила Иринка.

— Конечно, родной.

— И он всегда такой был? — Иринка чуть замялась. — Такой необщительный?

— Пожалуй, всегда. Он никогда не ходил со мной гулять, и я не помню, чтобы он когда-нибудь катался со мною на лодке или отправился вместе на каток.

— А сам ходит на каток?

— Ходит. Как-то я сказал: «Папа, пошли вместе», а он ответил:

— Люблю ходить один. Пусть каждый ходит сам по себе.

Мальчик помолчал и спросил:

— Ну, что посоветуешь, голос друга?

— Я понимаю тебя, — сказала Иринка. — Это все очень тяжело, но если ты уйдешь из дома, то куда?

— Уеду к дедушке в Алтайский край.

— Чей это папа?

— Мамин.

— И бабушка есть?

— Нет, бабушки нет уже давно. Дед снова женился лет десять тому назад.

— Он кто?

— Зоотехник в совхозе.

— А его жена? Ты ее знаешь?

— Никогда не видел.

— Тут два очень важных обстоятельства, — сказала Иринка. — Твоя мама и твоя вторая бабушка. Ты подумал о маме? Как это ты оставишь ее и уйдешь из дома? А с нею что будет? Как она вообще будет переживать твой уход? Наверно, ты — единственная ее радость…

Мальчик сказал:

— Наверно…

— Ну вот, видишь? Теперь — жена деда. Ты же ее не знаешь. Вдруг она тебя на дух не примет? И тебе будет у деда плохо?

Он молчал. Иринка спросила:

— Ты меня слышишь?

— Слышу.

— Согласен со мной?

— Согласен.

— Конечно же, может быть, у нее плохой характер.

— Я не о ней думаю, а о маме. Плевать мне на характер дедовой жены, а вот маму-то, в самом деле…

Он не докончил. Раздался щелчок, короткие гудки. Видно, трубку положили в середине фразы, но и без того все было ясно. Я тоже положил трубку. Иринка вошла в мою комнату.

— Дядя, ты все слышал?

Совестно было признаться, что я слушал, но врать не хотелось.

— Все, — ответил я.

— Дело серьезное, — сказала Иринка. — Это тебе не Галя-плакса, не придирка математички.

— Надо думать, — согласился я.

— Мне кажется, он не уйдет из дома, — снова начала Иринка.

— Ты узнала его?

— По-моему, да.

Иринка усмехнулась.

— Хотя он и положил камешек за щеку, я его узнала. Не с первого, так со второго слова.

Это оказался Митя Каширцов, он учился в параллельном классе, был отличный спортсмен, лучший волейболист школы. Митя не замедлил признаться Иринке, что именно он звонил ей и советовался с нею.

Но Иринка не сказала ему, что узнала его, она считала, что в таком случае служба помощи теряет свое значение. Потому что добро следует делать не расчетливо, а важно, чтобы голос друга был прежде всего беспристрастен, равно всем неся помощь и умный совет.

В девятом классе Митя влюбился в Иринку. Он был первой Иринкиной любовью, этот не по годам рослый парень, то веселый, беспечно-радостный, то внезапно угрюмый, сумрачный, как осенний рассвет.

Он мне и нравился и не нравился. В основном я боялся, что Иринка от него устанет. Он бывал у нас каждый день, сидел допоздна, порой говорил без устали, порой молчал, думая о чем-то, никому не известном.

Я спросил Иринку напрямик:

— Тебе тяжело с ним?

— Не бойся, — ответила она, улыбаясь. — Не бойся за меня.

— Я не боюсь, — сказал я.

— Меня никто не обидит, — сказала Иринка. Она без слов поняла мои сомнения и заботы. — Ни одна душа, и Митя тоже не обидит. Он вообще-то добрый.

По-моему, она ошибалась. Митя мог обидеть. Но я не хотел вмешиваться, предпочитая бояться за нее скрытно от всех.

Первая ее любовь окончилась вместе с окончанием школы.

Митя с матерью и отцом уехали в Алтайский край, Иринка провожала их на вокзале, и потом писала ему длинные, подробные письма.

А от него письма вскоре стали приходить все реже.

Иринка поступила в строительный институт — МИСИ, написала Мите о том, что, может быть, когда-нибудь им еще суждено будет повстречаться на какой-нибудь стройке…

Он не ответил ей. И она больше не писала ему.

Я боялся, что Иринка будет переживать, ведь она была впечатлительным, глубоким человеком, не умела легко забывать, беспечно вычеркивать из жизни кого-то, потерявшего для нее интерес…

Но, к моей радости, она подружилась с Пикаскиным, так прозвали в школе Марика Симакова; он был старше Иринки года на три, жил в нашем переулке, отлично рисовал голубей и, подобно Иринке, любил детективы.