— Я здесь, — чуть помедлив, ответил он.

— Мне показалось, что ты куда-то пропал.

Он спросил, как мне показалось, с некоторым не присущим ему вызовом:

— Ты доволен, что я получил по математике пятерку?

Мне показалось, что он с каким-то особенным интересом ждет моего ответа.

— Конечно, доволен, — ответил я. — Ты еще можешь сомневаться?

— Нет, я тоже думаю, что ты доволен, — сказал Юрка и снова спросил: — Скоро приедешь?

— Скоро. Ты один дома?

Я спросил и тут же глянул на часы, нет, вроде бы Миле еще рано быть дома…

— Мама только что пришла, — сказал Юрка. — Ей надо ехать в управление, и она приехала домой переодеться…

Он понизил голос, сказал совершенно так, как иной раз говорил я:

— Ты же знаешь, эти женщины, вечно им надо причепуриться, куда бы они ни шли — в булочную, в баню или на работу!

— Это точно, — согласился я. — Верно подмечено. Передай привет маме.

— Непременно, — пообещал Юрка. — У тебя как, монеты еще не кончились?

— На исходе, — ответил я.

— Надо было взять у меня тогда два пятиалтынных, — сказал он. — Хватило бы еще на минуту…

По его голосу я понял, что он улыбается.

— Хотя, с другой стороны, — продолжал он, — что можно сказать за минуту?

— Очень многое, — промолвил я. — Разве не так?

— Приезжай поскорее, — сказал Юрка. — Слышишь?

— Слышу, — ответил я. — Постараюсь выполнить твое желание. Я скучаю по тебе.

Он сказал:

— Я тоже.

И тут наш разговор мгновенно окончился, монет у меня больше не было, и я даже не успел спросить, слышит ли Мила, что мы говорим; впрочем, нет, я бы не стал спрашивать о ней.

Я вышел из здания телеграфа. Было дождливо, пасмурно, но в душе у меня жила радость: он ждет меня. Скучает по мне. Вот так вот сам и признался, я его ни о чем не спрашивал, не тянул из него какие бы то ни было слова.

Он два раза спросил, когда я приеду, и сказал: «Приезжай скорее».

И, когда я сказал, что скучаю по нему, он ответил: «Я тоже».

Вот так. Я знаю его с первого дня. Знаю, как мне думается, все или почти все о нем. Он не любит кривить душой, лгать, притворяться. Не любит и не умеет. Стало быть, то, что он сказал, — чистая правда.

Интересно, подумал я, раз Мила дома, она, выходит, слышала наш разговор? Как она отнеслась к нему? Хватило ли у нее ума не вмешиваться, потому что поняла, что Юрка был и останется моим сыном, что бы она ни говорила…

Проехал мимо автобус, обдав меня брызгами воды.

Юрка сказал бы: «Словно кит выбросил фонтанчик…»

Почему это так получается, что бы я ни видел, о чем бы ни думал, все мои мысли прежде всего связаны с ним, только с ним…

Сумской, мамин друг, сказал мне однажды:

— В тебе, Игорь, сильно развито материнское начало…

Я неподдельно удивился:

— Материнское? Наверно, вы хотели сказать — отцовское?

— Я сказал то, что хотел сказать, — ответил он. — Именно материнское, признаться, мне это представляется несколько необычным для нормального современного мужчины. Ведь не будем скрывать друг от друга, для тебя самый дорогой на свете человек — твой сын. Верно?

— Верно, — ответил я.

Я подходил к моей гостинице, и вдруг внезапная мысль поразила меня: почему Юрка спросил, доволен ли я, что он получил по математике пятерку?

Неужели он что-то заподозрил? Или Мила ни с того ни с сего решилась рассказать ему? Или он где-то что-то услышал?

Я тут же оспорил самого себя. В самом деле, скоро и вправду стану полным психом, стараюсь видеть черные пятна на светлом небосводе. Он спросил меня просто потому, что, наверное, ему показалось, я не так радостно реагировал на эту самую пятерку. Вот и все, и ничего больше. Ровным счетом ничего…

Я прилетел в Москву в пятницу вечером. Днем я позвонил Нате на работу, предупредил, что я приезжаю.

— А я без тебя сделала ремонт, — весело проговорила Ната в трубку. — Нашла мастера, и он провернул весь ремонт за неделю. Похвали меня, слышишь?

— Молодчина, — сказал я, подумав при этом: «Сейчас скажет, что этот мастер влюбился в нее, а потому и постарался сделать ремонт побыстрее и получше…»

— Пироги утром тебе поджарила во фритюре, твои любимые, с картошкой и с луком, — сказала Ната. — Глинтвейн сделала, как ты любишь, с изюмом, с пряностями и с лимонной цедрой…

— Молодчина, — одобрил я ее еще раз.

Сидя в самолете, глядя в окно на курчавые белые облака, похожие на взбитые сливки, я думал о том, что, кажется, с Натой мне повезло, добродушна, превосходная хозяйка, по-моему, любит меня, мне с ней легко, необременительно, чего еще желать можно?

Так думал я, а потом мне вспомнились мамины слова:

— Когда любят, так не говорят…

Что ж, я не спорю, может быть, так оно и есть. Когда-то я любил, да, любил по-настоящему, так, как, наверное, уже никогда любить не буду. Зато теперь мне спокойно и уютно, словно в дождь под надежной крышей, возле теплой печки.

И Нате хорошо, не сомневаюсь. Одним словом, как я уже говорил как-то, кроме любви и счастья, есть на свете множество вещей, способных украсить жизнь. В общем, и так жить можно. Совсем даже неплохо…

Комната поразила меня блеском свежепобеленного потолка, нарядными обоями, блистающим, покрытым лаком паркетом. На столе в голубой миске лежали большие, упоительно пахнувшие жареные пирожки с картошкой и с луком, в хрустальном графине искрился темно-рубиновый глинтвейн.

— Как? — спросила меня Ната, обводя вокруг себя рукой. — Хорош ремонтик?

— Очень хорош, — искренне ответил я. — Только знаешь что…

— Что? — испуганно спросила она. — Тебе не нравятся обои? Да? Я боялась, что они покажутся тебе чересчур вызывающими.

— Да нет, обои прекрасные, — успокоил я Нату. — Просто я хотел сказать, что, может быть, и не к чему было затевать весь этот сыр-бор, ведь в новом году нам должны дать новую и, заметь, отдельную квартиру.

Ната махнула рукой.

— Пока дадут, сколько воды утечет…

— Мне обещали твердо, — сказал я.

— Ничего, пусть хотя бы несколько месяцев будем жить не в грязи и запущенности, а в чистоте и блеске, — сказала Ната.

— Откуда ты деньги взяла на ремонт? — спросил я. — Должно быть, вся эта красота совсем не дешево стоит.

Ната улыбнулась.

— Представь, я очаровала заведующего ремонтной мастерской, и он сделал смету, самую что ни на есть дешевую. Он так и сказал:

— Только для вас стараюсь, для одной лишь вас…

Ната оставалась верна себе. Но на этот раз ее невинное, в сущности, хвастовство не раздражало меня, и я даже не воспользовался возможностью малость поехидничать над нею и над ее непобедимыми чарами.

Все-таки она старалась для меня, и я не мог не оценить ее стараний. Даже если бы и хотел, все равно не мог бы…

И еще я подумал, что мама наверняка сказала бы:

— Когда любят, то думают иначе…

…Этот день я, наверное, никогда не забуду. Должно быть, до конца дней буду помнить все-все — и дождливый рассвет за окном, и быстрые тучи, бежавшие по небу, и запах кофе, который варила Ната, и телефонный звонок в коридоре.

— Кто там надрывается изо всех сил? — сказала Ната, внеся в комнату тарелку с аппетитно поджаренными гренками. — Наверно, к Тусе…

Туся, самая легкомысленная обитательница нашего переулка, проживает в соседней комнате, и ей с утра до вечера звонят различные кавалеры разнообразных возрастов — от семнадцати до, кажется, семидесяти. Туся работает кассиром в сберкассе, имеет в наличии двадцать один год, огромную белокурую гриву, хорошо намазанные глаза и по общему признанию является необыкновенно сексапильной.

— Да, — сказал я. — Не иначе опять Тусю, скоро ее начнут вызванивать даже ночью…

Но в эту самую минуту не кто иной, как Туся, постучала в нашу дверь и позвала меня:

— Игорь Алексеевич, вас к телефону…

Я пожал плечами, переглянулся с Натой. Кому это я мог понадобиться в такую рань?

Быстро накинул на себя пиджак, натянул брюки, вышел в коридор, взял трубку. И вдруг задыхающийся незнакомый голос: