Молодой человек поклонился Рылееву и спросил:

— Где же нынче пропадает почтенный издатель?

— Не знаю. Он назначил мне прийти, я пришел…

Молодой человек звонко расхохотался и перебил Рылеева:

— И посему вы утешаетесь заржавым стихом Озерова. «Где Бренский? Но Бренского не зрю!» — Со смехом и издевкой он процитировал строку из озеровского «Дмитрия Донского».

Рылеева возмутил этот самонадеянный тон.

— Позвольте вам сказать, что вы ничего не смыслите в поэзии, — вызывающе сказал он.

— Я? — удивился молодой человек. — Вы очень дерзки. Но я не люблю дерзостей. Сегодня четверг. Ровно неделя, как я не стрелялся. Это становится скучным.

— К вашим услугам, отставной подпоручик Рылеев.

— Русский дворянин Пушкин.

— Пушкин? — повторил Рылеев и пристально взглянул на него.

— Да, Пушкин, — раздраженно ответил молодой человек.

— Тогда я беру свои слова назад, ибо кому, как не вам, судить о поэзии. Вчера в этом кабинете я имел счастье слышать стихи из вашей поэмы и восхищен ими!

Пушкин с подозрением, изучающе глядел на Рылеева, потом рассмеялся, легко и свободно.

— Озерова я не люблю не от зависти, но из любви к искусству. Я своих слов об Озерове обратно не беру, по за тон, в котором они были высказаны, прошу извинить, ибо к вам относится собственно тон.

Рылеев поклонился.

Пушкин присел на диван, вскочил.

— Однако Александр Ефимович может отсутствовать до завтра. Бог с ним, зайдем в другой раз.

После ухода Пушкина вскоре пришел Измаилов. Он ничуть не был смущен тем, что его ждали.

— Вы стихи принесли?

— Да. Вот они.

— Отлично. — Измайлов перебрал листки. — Для начала дадим мелочи… Какую поставить подпись?

— Там обозначено.

— Значит, полного имени обозначать не хотите…

— Да, прошу поставить литеры: К. Р — в.

Уже почти полгода прошло с тех нор, как Рылеев с Наташей приехали в Петербург. Службы все не было. Рылеев, наконец, понял, что надеяться на протекцию Малютина нечего. Это издали, из Подгорного, да еще в матушкиных глазах Петр Федорович представлялся значительным лицом, а в сущности он нигде и ни в чем не имел никакого веса. Генеральский чин Малютин выслужил в смутные павловские времена, когда друзей и товарищей иметь было опасно, и каждый лез вперед сам по себе, поэтому сейчас, выйдя в отставку, он не имел ни связей, ни возможностей. Поняв это, Рылеев перестал даже спрашивать Петра Федоровича, как идут хлопоты.

Когда стало удобным съехать от Малютиных, Рылеевы вернулись в Батово. Наташа говорила, что в деревне ей лучше и спокойнее, чем в городе, но Кондратий Федорович каждую неделю дня два-три проводил в Петербурге. Он возвращался из столицы, каждый раз полный впечатлений: знакомство с Измайловым становилось все теснее и теснее, Рылеев часто заставал у него кого-нибудь из литераторов, узнавал последние литературные новости. Так он познакомился с шумным, многословным, пылко восторженным Кюхельбекером и прямой противоположностью ему — медлительным ленивцем бароном Дельвигом, с Николаем Ивановичем Гнедичем, трудившимся над переводом «Илиады», общепризнанным законодателем литературного вкуса, с Гречем — острым журналистом и издателем, с полковником Федором Николаевичем Глинкой, окончившим, как и Рылеев, Первый кадетский корпус, а теперь служившим чиновником особых поручений при петербургском генерал-губернаторе Милорадовиче, поэтом, прозаиком, человеком необычайно деятельным, о нем говорили, что он состоит членом всех литературных, просветительных, филантропических и других обществ. Правда, знакомство со всеми ними было весьма поверхностным, иногда удавалось вставить фразу в общий разговор, но само присутствие в обществе литераторов давало богатую пищу для впечатлений и размышлений.

Возвращаясь в Батово, Рылеев пересказывал Наташе все, что видел и слышал. Она выслушивала его с интересом, расспрашивала о подробностях. Но иногда он заставал ее в слезах.

— Ты о чем плачешь?

— Ни о чем…

— Ты не больна?

— Нет…

— Тебе плохо здесь?

— Хорошо…

Тоска сменялась бурными припадками веселья, порой заканчивавшимися нервическими рыданиями. Рылеев ничего не понимал.

Однажды Настасья Матвеевна зазвала его в свою комнату.

— Надо вам, Кондрашенька, собираться в обратный путь, — сказала она со вздохом.

— Зачем?

— Не видишь разве, как Наташенька томится. Страшно ей. Всегда-то рожать страшно, а впервые — и вовсе.

— Но зачем же ехать?

— А затем, что при родной матушке ей спокойнее будет.

— Ну что ж, если надо ради Наташи, придется ехать.

— Жаль мне отпускать вас, сердце изболится думаючи, только надо… — Настасья Матвеевна всхлипнула и утерла краем платка глаза.

Рылеев взял ее руки и поцеловал.

— Матушка, какая вы добрая!.. Мы скоро вернемся, и тогда уж никогда не покинем вас.

— Это как бог даст… Ты иди, скажи Наташеньке, что намерен отвезти ее в Подгорное, порадуй.

Наташа действительно, после того как Рылеев сказал, что матушка советует им ехать в Подгорное, развеселилась.

— А когда едем?

— Сегодня же велю готовить экипаж.

Времени на сборы оставалось мало, торопились, чтобы побольше проехать по зимнему пути, но починка саней должна занять дня три, и Рылеев поскакал в Петербург прощаться.

— Вовремя, вовремя пришли, Кондратий Федорович, мне как раз принесли из типографии пятый нумер «Благонамеренного», — встретил Рылеева Измайлов.

Рылеев взял журнал, взглянул в оглавление. От волнения, перескакивая через строку, никак не мог найти, что искал, — свои стихи.

— В разделе «Мелкие стихотворения» смотрите, — улыбнулся Измайлов.

И тогда Рылеев увидел: «Эпиграмма» К. Р — ва — страница 334, «Надпись к портрету одного старого воина» К. Р — ва — страница 335.

Он раскрыл журнал на этих страницах и, улыбаясь, смотрел на напечатанные стихи.

— Поздравляю с первым приобщением к печатному станку, — сказал Измайлов. — Лиха беда — начало.

— Позвольте и мне вас поздравить, — сказал невысокий господин в мешковатом сюртуке, которого Рылеев по заметил, входя в комнату. — Вы, как я понимаю, дебютант-автор, так примите пожелания успехов от дебютанта-издателя.

— Иван Михайлович Сниткин, магистр этико-политических наук, — представил Измайлов Рылееву господина в сюртуке. Тот поклонился. — Автор весьма любопытных сочинений на темы политической экономии и соиздатель журнала «Невский зритель».

— Очень приятно, рад с вами познакомиться, спасибо за добрые пожелания, — ответил Рылеев и, немного смутясь, добавил: — К сожалению, журнала вашего не имел случая видеть…

— «Невский зритель» действительно пока еще известен в обществе очень мало, мы начали издавать его с нынешнего года, и вышло всего два нумера. Но надеюсь, что при деятельной помощи сотрудников, которые столь же ревностно, как и мы, его издатели, желают быть полезными обществу в распространении знаний, наш журнал заслужит внимание и одобрение читающей публики.

— Каково направление вашего журнала?

— Мы поставили своей задачей дать читателю пищу как для сердца, то есть произведения изящной словесности, и в этом отделе приглашаю вас быть нашим сотрудником…

— Почту за честь.

— …так и для ума — статьи, исследования на исторические, политические и другие занимающие публику темы. Главным предметом раздела «История и политика» будет, например, изображение постепенного образования обществ, состояние гражданского устройства, просвещения и нравственности у знатнейших древних и новых народов. Конечно, по возможности будем касаться нынешней нашей злобы дня.

— Про нашу злобу дня пишется не на журнальных страницах, — усмехнулся Измайлов, — это предмет «карманной» — рукописной литературы. Правда, нынче «карманная» литература, пожалуй, даже более обширна, чем журнальная. Вы слышали, как об этом сказал Денис Васильевич Давыдов, сам немало постаравшийся на ниве «карманной» литературы?