Там была одна любопытная история. На банкете выступал хорошо известный в Западной Германии молодой музыкант и исполнитель: сам играл и пел песни на немецком, английском. Хорошо пел. Сергей Федорович подошёл поближе, слушал, и я рядом стоял. Вдруг этот парень сходит с эстрады и прямиком к нему:

– А я вас прекрасно помню: вашу картину «Судьба человека» и вас в главной роли.

Бондарчук удивился:

– Ты и русский знаешь?

– Я русский эмигрант, родители уехали, когда мне 12 лет было. «Судьбу человека» в детстве много раз смотрел и здесь всегда смотрю, когда по телевизору показывают. – Парень немножко смущается, но не отходит. – Я скоро здесь заканчиваю. У меня свой ресторан. Не откажите, Сергей Фёдорович, от всей души приглашаю.

Бондарчук посмотрел на меня:

– Поехали?

– Конечно, поехали. – Разве я мог ответить иначе?

В ресторан мы попали к трём часам ночи. Но народу оказалось много: и немцы, и наши, выходцы из России. Его узнали мгновенно, долго аплодировали, потом подходили к нашему столику. В гостиницу мы вернулись утром, вещи собрали и – в аэропорт.

В гостях у Федерико Феллини

Наверное, он запомнил это путешествие в Берлин и то, как мы жили там «ночной жизнью»… Может, поэтому, когда я задумал делать о нём программу и пришел к нему с этим предложением, согласился сразу и с готовностью.

Наша группа приехала к нему домой, поставили камеру, сели мы друг против друга, и пошла беседа.

– Сергей Фёдорович, – начал я, – наверное, надо сказать, что снимаем мы вас 22 июня – в трагическую годовщину начала войны.

– Да-а… Когда я слышу «Вставай, страна огромная», или «Эх, дороги», или «Соловьи, соловьи… – голос у него дрогнул, – не тревожьте солдат», у меня всегда горло перехватывает. Фронтовиков наших – с каждым годом их всё меньше – надо лелеять.

Разговаривали мы долго, больше двух часов. Камера работала без остановки. К сожалению, много материала в передачу не вошло, лежит он сейчас где-то в архивах Российского телевидения…

За всё время съёмки он не выпускал из рук чётки, объяснил: нервы успокаивает… Выстроенного плана нашей беседы не было. Но как-то очень быстро она приобрела оттенок исповедальности, причём создал это настроение он. Вдруг поделился:

– Меня считают трагическим актёром, на самом деле я комедийный актёр.

А я же подготовился: знаю – ни одной комедийной роли у него нет; не удержался и перебил:

– Вы комедийный актёр?!

– Во-от… Об этом знает только Гия Данелия, а ты не знаешь, что я комедийный…

Мне оставалось только парировать:

– Но я чувствую!

Он засмеялся:

– Правда?

Сквозь смех проступила в этом «Правда?» какая-то мальчишеская, весёлая интонация. Не исключаю, что, обратив моё внимание на свою комедийность, он таким образом предлагал себя как актёра (наверняка же знал, что я снял несколько комедий). Он хотел сниматься! И я не впервые тогда подумал: а ведь то, что он актёр, для него важнее всего, выше всего; эту часть своей творческой судьбы он любит по-особому преданно, лелеет в себе этот Богом данный актёрский дар. Конечно, он сыграл много прекрасных ролей, и всё же, с моей точки зрения, он, прежде всего, режиссёр, мастер экстра-класса. Но бывает, что люди такого масштаба, таланта, в своём истинном предназначении заблуждаются. Наблюдая, как Сергей Фёдорович общается с актёрами, я всякий раз убеждался: он их не просто любит, ценит – он боготворит актёров. Возможно, думал я, это потому, что он сам актёр; более того, мне казалось, что своё актёрское существование он считает главным в жизни, а всё остальное – это не столь и важно. Так я иногда чувствовал… может, ошибаюсь…

…А на той съемке я чувствовал его теплоту, порой – отеческую теплоту. В какой-то момент я понял, что эта беседа с ним очень важная для меня. Он не ждал моих вопросов, сам размышлял о том, что ему дорого, вовлекал меня в свои истории, да так, что я вдруг забывал, кто здесь ведущий. А он начинал новую тему:

– Ты не замечал, как питает человека степь?

Я от неожиданности даже рассмеялся:

– Со степью, Сергей Фёдорович, прямо скажу, у меня пробел.

Но он, будто не услышал:

– В степи у меня силы появляются богатырские. Лес для меня всегда немножко пугающий, а степь… степь – это удивительно…

Я поразился вдруг проступившей в его голосе красоте, когда он произнес слово «степь», но про себя подумал: что такое степь? Равнина какая-то непонятная… Прошло несколько лет. Я снимал картину «День полнолуния», там у меня была придумана сцена из путешествия Пушкина в Арзрум, снимать этот эпизод мы поехали в Калмыкию, и я впервые попал в настоящую степь. Вот там я постоянно вспоминал Сергея Фёдоровича. Действительно, степь – это что-то поразительное; она заманивает, из неё невозможно вырваться. Её можно любить до бесконечности. Наверное, это очень важно для понимания духа Сергея Фёдоровича Бондарчука; я думаю, его личностное, художническое начало совпадало с этой необыкновенной энергетической силой степи.

И тогда, на съёмке, мысли о степи его не отпускали:

– Есть три степных рыцаря. Это Гоголь – помнишь, как в «Тарасе Бульба» он описывает степь, колыханье трав?.. Это Чехов в своем маленьком шедевре «Степь». И это Шолохов!

Он замкнулся, молчал так, что вторгнуться в это его молчание я не решался и лишь старался угадать, где сейчас его мысли: может, он хочет прочесть отрывочек из кого-то из перечисленных наших гениев? А он вдруг сказал:

– Солженицын позавидовал славе Шолохова. Я принимаю его творчество, не приемлю отношения к Шолохову.

Он был необыкновенно откровенен, по-моему, откровенен, как никогда. По натуре он человек достаточно закрытый, ограждённый и ещё – осторожный, опытный: отлично знает, что можно сказать при включённой камере, что нет, а тут он камеры не замечал. Как будто предчувствовал… и стремился выговориться:

– Я в самом начале перестройки заявил, что не собираюсь перестраиваться. Пусть ко мне подстраиваются. Я от своих убеждений, от знаний, от того, что мне дорого в литературе и в искусстве, не отрекусь. В этом, по-моему, единственное спасение. – И с резкой убеждённостью добавил: – Я всегда был свободен.

Через четыре месяца его не стало. Моя передача – последнее в жизни большое интервью Сергея Фёдоровича для телевидения. К счастью, нашу программу о себе он увидел. Чувствовал себя уже плохо, позвонила Ирина Константиновна, предала мне его благодарность. А я всё вспоминал его глаза. Обычно, когда человеку недолго осталось, глаза тускнеют, а у него глаза горели! И сам он был в день нашей съёмки полон жизни, энергии. Я смотрел на него и восхищался – с каждым годом восхищаюсь всё более – его необычайным внутренним стоицизмом.

Июнь 1994 года: ситуация вокруг его последней работы «Тихий Дон» чудовищная; незавершённую картину у него отняли, и неизвестно, сможет ли он её завершить когда-нибудь. Когда фильм не выпускается, отправляется «на полку», это тоже беда, но история с «Тихим Доном» была страшнее. Ведь работа проведена гигантская, столько сил вложено, и нет никакой надежды, что картина состоится, что её увидят. Рядового зрителя это вряд ли сильно проймёт, это может понять только брат-режиссёр. Для режиссёра утрата картины – настоящая трагедия. Конечно, Сергей Фёдорович переживал колоссальную драму. Но он не то что не жаловался, он ни в малейшей степени не показывал, как ему тяжело. Он проявился (думаю, не только для друзей, для недругов тоже) как человек огромной силы воли, человек редчайшего мужества. Если кто-то хочет раскромсать режиссёру сердце, надо лишь найти способ уничтожить его фильм. Вот ему и кромсали сердце, а он стоял как скала, на пределе последних сил…

В 1998 году, став генеральным директором «Мосфильма», я сразу начал интересоваться, как обстоят дела с «Войной и миром». Выяснилось, что исходные материалы картины в очень плохом состоянии: негатив (а это самое ценное!) состарился, в нём появился технический брак, фонограмма осыпалась, и на студии даже нет ни одной приличной копии. То есть технически создание Бондарчука не просто устарело, картину в таком виде вообще нельзя было показывать. Цеха «Мосфильма» восстановили исходные материалы, мы перевели картину в звуковую систему «Долби», напечатали новые копии. Первый просмотр мы устроили на студии, пригласили иностранных дипломатов. В полной тишине послы, консулы и атташе смотрели серию «1812 год», потом говорили, что для них эти полтора часа перед экраном стали откровением. Первый публичный показ реставрированной «Войны и мира» состоялся в 1999 году в рамках Московского международного кинофестиваля, в день открытия мемориальной доски на доме, где Сергей Фёдорович жил. Мы возродили картину на современном техническом уровне, в его честь, в его память. Ничего нет важнее для режиссёра, чем жизнь его фильма во времени… И если существует эта связь земного и неземного, если Сергей Фёдорович видел нас в тот день, он был доволен. Потом мы перевели картину в цифровой формат. В начале ХХI века пришло сообщение: американцы (имея свою и довольно известную экранизацию «Войны и мира») выпустили на дисках обновлённую киноэпопею Бондарчука с субтитрами на четырнадцати (!) языках. В том, что русский фильм «Война и мир» продолжает своё победное шествие по миру, есть и заслуга родного Сергею Фёдоровичу «Мосфильма».