День Независимости. Он теперь у нас более настоящий, чем прежде.

Мы независимы от всего: от правил, законов, условностей и даже вежливости. Делай, что хочешь и что можешь. И ничего тебе не будет.

Некоторые так и поступали. Те, кого законы сдерживали. В первые месяцы многое случалось на дорогах и в городах. Мы с Мадлен сами стали свидетелями. И участниками. Помните тот фильм? «Судная ночь»? Здесь же были «Судные месяцы», когда шла агония человеческой цивилизации.

А потом все резко кончилось.

Цивилизация. И желавшие потешить свои темные желания. И те, кто оставался правильным до конца. И даже большинство зараженных.

Теперь наша Независимость – это свобода. Но не та, о которой мечтали отцы-основатели.

Другая. Пустая. Одинокая. Наполненная страхами. Желанием стать незаметными для новых видов, появившихся среди нас.

Стоит ли бояться других людей? Наверное. Возможно. Не знаю. Дело в том, что я в последний год встречал их лишь дважды. И один из них лежал убитым в поле. Да. Убитый другими людьми.

В фантастических книгах и фильмах, выжившее человечество сражается за ресурсы. Еду. Патроны. Оружие. Топливо. (я уже об этом писал в дневнике)

Действительность нашего мира – это не может быть причиной для конфликтов. Во всяком случае пока.

Три года – не срок. Слишком мало времени прошло. А нас… нас тоже слишком мало. Люди -- исчезающий вид. И они не могут освоить такое количество ресурсов. Магазины в первые дни паники, конечно вымели, но зайди в любой дом – всегда найдешь пасту, крупы, консервы. Еще много лет никто не будет голодать.

Скорее умрем в зубах хвача или лапах старой мамочки, чем от недостатка еды.

Ну вот… меня понесло. И я даже знаю, почему. Осталось сделать последний шаг, а я пишу, лишь бы протянуть еще несколько минут.

Это ли не трусость? Мадлен так бы и сказала.

Четвертое июля началось с дождя. Он шелестел по крыше машины, пожирая все иные звуки.

Вчера не заметил висельника в самом центре трейлерного парка. Точнее то, что от него осталось. Страшное и отталкивающее зрелище для любого мало-мальски разумного человека. Но за время апокалипсиса я порядком насмотрелся на кости. Они есть во всех городах, вдоль дорог, на фермах, в машинах и лесах. Когда на планете внезапно не стало миллиардов, не нашлось и тех, кто будет их хоронить.

Так что солнце, холод, дождь, ветер, снег, зверье, птицы и насекомые стали могильщиками человечества.

А мы… мы просто перешагиваем через скелеты, да идем дальше.

Уже пять утра. Пора двигаться, но надо еще столько записать. Признаюсь – мне страшно. До тошноты. И я делаю над собой усилие, чтобы двигаться дальше.

Вчера, перед сном, я связался с ними, благо помнил частоту. Признаюсь, они были удивлены. Думали, что я их бросил. Женщина заплакала, хоть и пыталась это скрыть.

Ее зовут Лэрри. Это я узнал. Еще с ней Тавиньо и малышка Клер. Укушенная Марта, к сожалению, не выжила. Умерла в тот день, когда мы в первый раз говорили по рации.

Еда у них закончилась. Вода тоже. В шесть утра, как мы и договорились, я вновь связался с ними.

-- Дождь нам на удачу, -- Лэрри старалась быть бодрой. – Мы смогли набрать немного.

-- Я уже близко. Буду через пару часов. Прием.

Молчание длилось дольше, чем я ожидал.

-- Уезжайте, Марвин, -- наконец сказала она. – Обстановка слишком сильно изменилась.

Мое сердце застыло.

-- Еще зараженные? Прием.

-- Нет. Хуже. Началось слияние.

Я скрипнул зубами и откинувшись в кресле, закрыл глаза. Надо сказать, что ее предложение уехать было вполне себе милым. Да. В прошлой жизни я бы так и сказал: «очень мило с вашей стороны подумать о моем здоровье, мэм».

-- Эй. Вы еще там? Прием, – спросил я через несколько минут.

-- Да.

-- Давно началось слияние? Прием.

-- Сутки назад.

-- А под дверью все еще хвачи? Прием.

-- Трое. И еще с десяток ярдах в четыреста, в поле, стоят у фермы. Но любой громкий звук…

-- А задняя дверь? Прием.

-- Там толстоморд стережет. Слушайте, Марвин. Они сливаются и это будет тюльпан, а может два. Если у вас нет при себе танка, то лезть к ним самоубийство.

Эта Лэрри та еще альтруистка. Мадлен бы она явно понравилась. Сейчас редко кто думает о чужих шкурах, когда твоя в смертельной опасности.

-- Вас никто не осудит. Ни я, ни мои спутники.

-- Не могу уехать. Прием.

-- Почему?

Действительно, почему? Потому что мне осточертело одиночество? Или потому что я устал бояться? Или… устал жить? А влезть в толпу зараженных прекрасный легкий способ самоубийства, к тому же еще с оправданием, мол хотел спасти людей.

Погиб не напрасно.

-- Хочу посмотреть на вас, Лэрри. Прием.

-- Что? – она опешила.

-- Нет. Серьезно. Хочу увидеть ваше лицо. Вы интересный человек, раз заботитесь о жизнях чужаков. Прием.

Она рассмеялась.

-- Хорошо, Марвин. Приезжайте. И вытащите нас. А потом смотрите сколько хотите.

Так что мне пора. К ним. До моста, потом через реку. Там оставить машину и пешком, чтобы шум двигателя не взволновал окрестности.

Надеюсь это не последняя запись.

Очень надеюсь.

Длинный выдался денек. Я так и не сомкнул глаз с четвертого июля, а сейчас уже вечер пятого. А мне все никак не уснуть. Поэтому и пишу, может хоть теперь меня срубит, хотя сомневаюсь. Рука не дает покоя.

Да, собственно говоря, она болит, точно проклятая. Огонь в предплечье нестерпимый и маленький горячий уголек простреливает куда-то в плечо, под ключицу, а еще в шею. Так, что в глазах темнеет, дыхание перехватывает.

Так хреново мне не было уже давно.

Но я продолжу писать. Сейчас дневник – мое спасение. Возможность балансировать на границе разума. Не превратиться в паникующее или агрессивное животное, которое забьется куда-нибудь под кровать, чтобы тешить свои примитивные страхи.

Надо собрать мысли в кучу. Рассказать, что случилось. Пока свежи воспоминания.

Добавлено позже.

Уснул кажется. На несколько часов. Сейчас ночь, я зажег лампу, ее свет раздражает глаза. Но надо терпеть.

Итак. Шел дождь. Он не думал стихать, лег серой пеленой на дорогу, дичавшие фермерские поля, брошенные машины, рощи. У меня не было с собой куртки или плаща, так что рубашка и шорты намокли, когда я остановил автомобиль на обочине, где-то в полумиле от церкви. Бейсболка с эмблемой «Сент-Луис Кардиналс» мало помогла от непогоды.

Одежда липла к коже, приносила холод, но этот холод – меньшая из грядущих проблем.

Уходя, я еще раз связался с Лэрри:

-- Я близко, -- сказал ей. – Осмотрюсь. Ждите сигнала.

-- Это самоубийство, Марвин. Но… Но я благодарна, что вы здесь.

Я распотрошил одну коробку патронов «Ремингтон Экспресс Кор Локт». Пять зарядил в винтовку, еще пять сунул в патронташ на прикладе. Оставшиеся десять ссыпал в правый карман шорт. Еще три полные коробки сунул в подсумок на бедре. Вряд ли мне столько понадобится. Стрельба из семисотого «Рема» вещь не быстрая, особенно если ты всего лишь любитель. Пуля хорошо показывает себя на шестьсот футов. Гарантированно утихомиривает хвача, если правильно попасть. Но если их там, действительно, толпа, как говорит Лэрри, они могут добраться до меня куда быстрее, чем я произведу хотя бы десять точных выстрелов.

Кольт «Анаконда» оттягивал пояс с противоположной стороны от подсумка. Весь этот вес довольно сильно снижал мобильность, так что не зря я больше года бегал с грузом вдоль прибоя. Знал, что рано или поздно тренировки мне пригодятся.

Я сошел с дороги в высокую траву. Такую же холодную и мокрую, как весь мир. Шел сквозь нее, держась шоссе, затем взял южнее, к ферме Сандерсона – большому комплексу ангаров, складов, закатанному в бетон, со стоянкой полной прицепов для грузовых фур. Туда лезть не стал, мало ли. Сорванный ветром плакат, теперь висевший на одном крепеже «Здесь есть выжившие!» доверия не внушал. Полагаю теперь эти самые выжившие устроили вечеринку возле церкви баптистов.