Может и вовсе, тот снаряд, из-за осколков которого мой отец получил смертельное ранение, был сброшен таким обаятельным Эрихом. А мне предстояло провести вечер среди тех, кто был виновен в гибели моего отца и ещё сотен и тысяч солдат Красной Армии. Я могла лично посмотреть в эти лица. Вот только ничего более я сделать не просто не могла, но и не имела права. Зато могла смотреть, слушать и запоминать.

Поздно ночью я готовила стенограмму для передачи, совершенно не мучаясь угрызениями совести или какими-то сомнениями.

А потом пришёл тот самый момент, когда советские войска вошли в Берлин. Центр города был превращён в оборонительный рубеж, настоящая крепость. Я и Дитта, как и все берлинцы, ходили копать рвы. Небольшой парк с мостиком над одним из каналов сохранился чудом. Только столиков на улице не было, а большие стеклянные окна пекарни были заколочены уродливыми досками.

С победой для меня ничего не изменилось. Фройляйн Анни по-прежнему помогала в аптеке, только теперь по несколько часов проводила в Берлинском отделе. В Германии оставались сотни диверсионных групп и ячеек. Ещё большее количество было тех, кто считал советских солдат захватчиками и пытался организовать сопротивление.

И вот самый интересный момент в этих рассуждениях заключался в том, что для этих борцов с оккупацией четырёх лет войны как будто и не было. Интереснее было только убеждение, что советские войска, если быть справедливыми, должны были остановить свое продвижение на границах Советского Союза. А они, такие варвары, пришли в Берлин.

Да и специально подготовленные подразделения, так называемый "Вервольф", требовал от нас напряжённой работы. Эти и вовсе не считались ни с чем. Уже после войны, в сорок восьмом, мы смогли выйти на активную группу вервольфовцев, готовящих взрыв в центре Берлина. Мальчишки, старшему шестнадцать лет. Удайся им их план, взрыв зацепил бы склад нашей роты охранения, сдетонировали бы боеприпасы. В том числе и те, что уже готовились на отправку. Да, погибло бы человек двадцать-тридцать наших солдат и офицеров. Потери среди мирного населения трудно подавались подсчётам. Но одно было однозначно, что перекрывали бы потери советских солдат в три-четыре раза. А скольких бы оставил на улице начавшийся пожар?

Та победная весна и начавшееся за ней лето запомнилось мне двумя встречами. Среди офицерского состава Днепровской военной флотилии числилась среди переведённых из пятьдесят девятой армии четвёртого украинского фронта лейтенант Сдобнова Антонина Тимофеевна. Мне разрешили встречу. И во время одной из привычных прогулок я остановилась на мосту. Как и каждый вечер. А в метре от меня стояла, облокотившись на каменные перила, Тося. В форме советских войск, с длинной русой косой. Мы обе уродились в мать. Вот только глаза у Тоси были светлее, с какой-то зеленью. И волосы как у бабушки. Но не заметить родства было очень сложно.

- Слышала ты шла через Польшу? - тихо спросила я. - Аушвиц?

- Освенцим, - кивнула сестра. - Нас потом сняли с наступления. Мужики, что под обстрелами уже по несколько лет, рыдали. После того, как их прекращало выворачивать.

- Рвались в бой? - сжала губы я.

- По-другому там нельзя было. Поэтому командование и произвело ротацию. Они бы не сражались, а уничтожали и гибли бы сами. Но там, цена уже перестала иметь значение. - Совсем взрослым голосом произнесла сестра. - Сады там... Яблоневые. Но знаешь, я, наверное, больше никогда не смогу есть яблок.

Мы разошлись после этого в разные стороны, чтобы снова встретиться только через четыре года, когда я впервые получила разрешение на поездку домой и встречу с родными.

А в конце мая, через две недели после нашей победы, ночью постучали в окно. Дитта достала пистолет. О нашей с ней службе никто не знал. Аптеку сохраняли как важный пункт для работы разведсети, созданной за годы войны в Берлине. Я осторожно начала открывать двери. С удивлением в грязном и израненном мужчине, просочившемся в щель между дверью и косяком, я узнала Эриха. Оружия при нём не было. Пистолет и тот был разряжен. Хотя достать оружие в Берлине в те дни было проще хлеба.

Оказалось, что он наблюдал за нами и аптекой второй день, и решил, что здесь безопасно. Показательный обыск давно прошёл, военные здесь часто не мелькали, сама аптека была почти пуста. Бинтов и тех не было. Погромов в нашем районе к счастью тоже не случилось.

- И ты решил, что ничего страшного, что можешь навлечь на нашу голову беду? - спросила я, подавая ему кружку с водой и кусок хлеба.

- Мне нужно пережить пару дней. Потом я уеду. - Кивнул он.

- Серьёзно? После того как люфтваффе сбросило десант из курсантов морской академии, ты думаешь, что кто-то выпустит из Берлина лётчика офицера? - внимательно слушала я.

- Выпустит. Есть пути. Главное убраться из-под советской оккупации. А с той стороны можно вырваться в Латинскую Америку. - Ответил он, вгрызаясь в кусок хлеба. - Ты со мной?

- Это же не просто так? Сколько нужно собрать денег? Украшения? - уточнила я, усыпляя его бдительность.

- И возьмут ли их, - добавила вернувшаяся в кухню Дитта.

Она подержала в руках бокал глубокого синего цвета, и, выдохнув, поставила его на окно.

- Нужно постелить в кладовке, - встала я. - Разговоры будут завтра.

За Эрихом пришли ночью, вывели с мешком на голове, через задний вход. А через два дня мне передали, что он готов сотрудничать и рассказать о пути, по которому старались сбежать из страны вчерашние герои рейха. Вот только просил встречи со мной.

Я спокойно зашла в кабинет в одном из подвалов здания в Карлсхорсте. Как когда-то и представляла. В мундире офицера НКВД.

- Вот даже как, - даже с любопытством посмотрел на меня Эрих.

- Ты хотел встречи, - напомнила я.

- Хотел узнать, почему. - Пожал плечами он.

- Девятое марта сорок третьего года. Харьков. Командование корпуса люфтваффе самовольно принимает решение о нападении на санитарный эшелон с раненными солдатами. Помнишь? - цитирую я строчки из того доклада, который читала в кабинете старшего.

- Это война. Шли тяжёлые бои. Под видом эвакуации раненных могла происходить перегруппировка войск. В тех вагонах могли быть и танки, и орудия, и всё что угодно. - Совершенно спокойно отвечает Эрих. - Там погиб кто-то из твоих близких?

- Отец. Его часть шла на укрепление позиций в Харькове. Но он занял место у зенитного орудия. Кого-то из ваших он всё-таки заставил приземлиться навсегда. - Не скрывала я гордости.

- Значит это не попытка выторговать лояльность к себе, не страх, и даже не убеждения. А месть. Месть дочери за смерть отца. Как в рыцарском романе. - Вдруг широко улыбнулся Эрих. - А я влюбился в твои глаза. Голубые, как чистое небо.

- У меня глаза моей матери, которая стала вдовой, - я развернулась и вышла.

Больше жизнь меня с Эрихом не сталкивала.

В Берлине я прослужила до пятьдесят восьмого года. Потом уже вернулась в Советский Союз. Родное ведомство несколько раз сменяло названия. И только с пятьдесят четвёртого стало КГБ. Я дослужилась до звания подполковника. Впрочем, для меня это было незаметно. Война оставалась всё дальше, а эхо от неё звучало и смолкать не хотело. Работы было много. И забывала я о ней, только приезжая на Байкал.

Тося как с сорок шестого года пошла по линии мвд, так и осталась. Это Дина у нас стала педагогом и быстро взбиралась по партийной лестнице. И только у неё из нас троих была своя семья.

Тося все разговоры на эту тему сворачивала и ссылалась на опасность своей работы. Я отшучивалась, что у чекиста сердце должно молчать.

Но моё не молчало. Моё долго и предано любило. Сашка был высоким, смешливым парнем. Война нас всех заставила повзрослеть. Но он умел смеяться так... В карих глазах загорались искры. И становилось словно теплее. Высокий и широкоплечий, он всегда мог загородить меня от любого ветра. Он был первым и единственным мужчиной в моей жизни. Ещё в Берлине, в сорок шестом, молодой капитан пригласил меня на танец. И, кажется, в том вальсе я прокружилась долгие годы.