— Голубчик. Ты, может, снеси им письмецо Васютино? Юхновым-то. Пусть своими глазами все прочтут. А не то, я боюсь, сплетни уже понеслись… Дворня наша слыхала, как мы тут с сестрицей охали и ахали, у них язык без костей, да мальчик из лавки заходил. Сбегай — вдруг опередишь.

— Сию секунду, сударыня.

Прихрамывая и скользя по слякоти, Мурин поспешил к Юхновым.

Но не было такой силы, которая могла бы обогнать энскую молву.

Лакей Осип отворил ему на стук. Старый слуга плакал, не скрываясь, слезы текли по его морщинистым щекам, он промокал их локтем.

— Ах, ваш блародие… У нас… у нас… — никак не мог договорить он.

— Знаю, знаю, — нахмурился Мурин. — Где Елена Карловна?

— Она… Барыня…

Толку от него было мало.

— Веди меня к барыне, — велел Мурин, понадеявшись, что Татьяна Борисовна сохранила присутствие духа под этим новым ударом судьбы.

Татьяну Борисовну он застал в гостиной. Она сидела в кресле, спрятав лицо в ладони. Аркадий Борисович стоял перед ней — как приехал с прогулки, не сняв шубы, только расстегнул ее. Он был красен, как рак. Пот усеивал его лоб. Аркадий Борисович словно не замечал этого. Лицо его было жалким. Он был напуган:

— Что же… что же теперь? Таня? Неужели мы теперь в лапах этой… Елены Карловны? Что же теперь — она всему хозяйка? Так? Ведь теперь она вдова Егора и наследует ему. Так? Да она теперь вышвырнет нас отсюда. Она завтра же вышвырнет нас отсюда… Может, Егор хотя бы оставил духовную? Ты искала в его бумагах?

Татьяна Борисовна отняла руки от лица. Она не плакала. Глаза ее были сухи. Голос тоже.

— Да не знаю я! — зло бросила она. — Не знаю!

Мурин кашлянул, обозначив свое присутствие. Брат и сестра обернулись на него разом. Когда он впервые увидел их, они показались ему непохожими. Татьяна — блеклая и вялая, а Аркадий — пышущий здоровьем брюнет. Теперь бросилось в глаза их сходство. Оно усугублялось одинаковым выражением: на лицах обоих были тревога и страх.

Мурин был обеспокоен.

«Татьяна Борисовна способна к решительным поступкам — бросила же мужа, невзирая на мнение общества. Аркадий — не таков, но, напуганный, он способен на многое». Не это ли имела в виду Елена Карловна, когда шепнула тогда в прихожей: «Я боюсь…» Кого из них? Или обоих?

— Примите мои самые глубокие соболезнования.

Брат и сестра ответили напряженным молчанием.

— Благодарю, — буркнул Аркадий.

Татьяна заговорила не сразу:

— Простите, сударь, не сочтите нас невежливыми, но время для визита сейчас очень неудачное.

— Понимаю. — Мурин вынул сложенный листок. — Меня прислала к вам госпожа Макарова. Она предположила, что вы захотите своими глазами прочесть письмо ее сына, в котором он упоминает… гм… случившееся.

Татьяна машинально протянула было руку к листку, но, услышав, что в нем, тотчас отдернула, как ожегшись. Покачала головой.

— Не уверена, хочу ли. Простите мое малодушие, господин Мурин.

— А я прочту. — Аркадий Борисович выхватил из руки Мурина листок и тут же опустил в карман. — Потом.

Татьяна молчала, уставившись в пол, кусала губы. Аркадий глядел куда-то поверх ее головы — будто то, что он рассматривал, находилось в нескольких верстах от Энска. И тоже молчал. Оба давали Мурину понять, что он тут лишний.

Он поклонился обоим.

— Я желал бы, если позволите, выразить соболезнования Елене Карловне.

Аркадий сухо отрезал:

— Ха-ха. Удачи.

Татьяна одернула его взглядом. И оборотилась к Мурину:

— Очень сердечно с вашей стороны, но, боюсь, невозможно.

Мурину не понравился такой поворот:

— Полагаю, Елена Карловна сама в состоянии решить, что она считает для себя возможным.

— Она так и поступила. Заперлась у себя и никого не желает видеть, — ответила Татьяна. — Учитывая известие, это более чем понятно.

— Пойду сниму эти доспехи, пока не сварился. — Аркадий раздраженно тряхнул отворотами шубы. — Прошу меня извинить. Спасибо, что принесли письмо, господин Мурин. Я прочту и верну его вашей тетушке. Кланяйтесь ей от меня.

«Она мне не тетушка», — хотел сказать Мурин. Но Аркадий стремительно вышел.

— Непременно, — только и успел Мурин бросить вслед.

Татьяна опять уставилась в пол покрасневшими глазами. Есть женщины, которым грусть и траур к лицу. Татьяна не была из их числа. Вид у нее был премизерабельный. Пальцы, как слепые, собирали складками и распускали подол черного платья. Собирали и распускали. Собирали и распускали. Натянули ткань, замерли. Взгляд Татьяны был по-прежнему устремлен вниз, но собрался в фокус. Мурин посмотрел туда, на что уставилась она. На подоле была штопка.

Татьяна вдруг заговорила, через силу:

— Когда матушка скончалась, мне понадобилось траурное платье. А во всем Энске черной материи не сыскать. Лавки многие были еще закрыты после… тех событий.

Голос ее был глух:

— Тогда мы с дворовыми девушками стали смотреть в матушкиных сундуках. Не найдется ли там чего-нибудь, чтобы можно было для меня перешить и приспособить. И нашли вот это. Много лет назад маменька его носила по папеньке. Да тоже из какого-то старья перешила. Может, бабушкино еще. Она была очень хозяйственна и зря ничего не выбрасывала. Даже такое ветхое…

Татьяна покачала головой, рассматривая подол, растянутый между ее рук:

— Штопку матушка положила собственной рукой. Как будто знала, что еще пригодится.

И вдруг упала в него лицом, зарыдала, громко и некрасиво, не как барыня, а по-бабьи:

— О, мамочка… — всхлипывала она, — о, мы несчастные…

Мурин растерялся. Своего товарища он мог бы хлопнуть по плечу: ну-ну, развел болото, соберись! Будь мужчиной.

А что сказать даме?

Мурин не знал, куда деваться. Поклонился. Поднял руку, опустил, открыл рот, закрыл. Тихо вышел.

В передней к его услугам вынырнул Осип. Глаза старого лакея были красны, изо рта попахивало беленькой: приложился, видать, для утешения, и кто бы его осудил!

— А что Елена Карловна? — строго осведомился Мурин. — И на сей раз без фронды, любезный. Мне нужны точные сведения.

Спохватился, что слово «фронда» лакей не понял, исправился: показал кулак. Лакей вытянулся во фрунт:

— К себе поднялась. Велела не беспокоить.

— Сама тебе велела?

— Так точно, ва-блародь. Кушать и пить не желает.

— Ладно.

Мурин вышел на крыльцо. И зажмурился, приставил ладонь козырьком ко лбу. Солнце наяривало. С карниза капало. От крыльца до ворот дорожка почернела, по ней струилась вода. Воспитанница покойной старухи Поленька, обвязанная толстой шалью крест-накрест, наклоняясь к самым корням и переступая ногами в галошах, щелкала большими садовыми ножницами. Ветки так и сыпались позади нее. Заметив Мурина, она выпрямилась. Лицо ее раскраснелось. Она убрала со лба прядь.

— Вот, расчищаю садик, — пояснила вялым голосом, бесцветным, как она сама. — Скоро весна. Время цвести.

«Да только не для всех оно придет», — вдруг подумал он. В том, как ветки сыпались из-под ее ножниц и оставались лежать на снегу, было что-то до того печальное, что Мурин не выдержал, наклонился и подобрал одну. Она была мокрая и холодная.

В палисаднике у дома еще лежал твердый снег. В тени было зябко.

Холод этот пробирал Мурина до нутра.

— Тошно, — вдруг призналась Поленька. — А работа отвлекает.

Он посмотрел на нее, она тотчас отвернулась.

Мурин понял, что она не привыкла говорить о себе, своих чувствах. В этом доме никого они не интересовали. А поговорить Поленьке хотелось, чувства теснились в ней. Ему стало жаль бедную сироту.

— Вас тревожит ваша будущность, сударыня? Теперь, после кончины вашей покровительницы.

Поленька ответила с легким удивлением:

— Отчего мне тревожиться?

— Вы одна, без родни. Без человека, который о вас пекся.

— Ирина Дмитриевна и после кончины не оставила меня своей заботой. Она отписала мне по завещанию сто рублей.

— Как великодушно с ее стороны. Сто рублей — это недурное приданое.