— Господин Мурин! Ах! — зазвенело так, что он вздрогнул, проснувшись от своих мыслей, и увидел улицу по-настоящему. — Шарман!

Госпожа Коловратова стояла перед ним и приветливо выглядывала из створок огромной шляпы. За руку держала маленькую девочку — несомненно, дочь. Крошечной барышне Мурин поклонился отдельно:

— Мадемуазель Коловратова.

Девочка ничуть не смутилась, не заробела, сделала книксен, осведомилась, как он поживает и как здоровье его старшего братца. Выговаривала она чисто. Мурин ответил ей тоже по-французски.

— Как поживает ваш сапог? — спросила затем малютка. — Скоро ли мы будем иметь счастье его видеть?

Мурин наконец не выдержал и засмеялся:

— Сударыня, я в восхищении! Вы настоящая светская дама!

Госпожа Коловратова была польщена, но пробормотала:

— Ах, ма шер, поди-ка поиграй немного с няней. Няня!

Мурин готов был поклясться, что от ее крика с крестов на церкви сорвалась стая галок и, хлопая крыльями, показала себя всю на голубом весеннем небе.

Девочка побежала к няне.

— Я просто хотела немного поболтать тет-а-тет, — конфиденциально зашипела Коловратова. — А ее французский для этого уже слишком хорош… Вы были у Юхновых, говорят.

— Уже?! Говорят?

Госпожа Коловратова снисходительно улыбнулась:

— Вас видел посыльный из лавки, когда вы входили в их дом. А в этой лавке покупает сахар весь Энск.

— Да, сударыня, гляжу, в Энске не может быть тайн. Все становятся явью.

— Лучше скажите, как вам Елена Карловна.

Мурин задумался. Отвечая, следовало помнить, что молва тут же разнесет его слова по всему городу, не обходя и дом Юхновых.

— Она хороша собой.

Госпожа Коловратова кивнула:

— Так-то оно так. Только совсем лишена такта. И одевается странновато.

Мурин смог вспомнить про платье Елены Карловны только то, что оно было черным.

— Не заметил.

Госпожа Коловратова засмеялась:

— Ах, всем мужчинам ее красота застит глаза.

— Рад буду услышать истину из ваших справедливых уст.

— Туалеты-то ее хороши, явно с Кузнецкого Моста. Только… — госпожа Коловратова задумалась, — сидят на ней нехорошо как-то. Вкривь и вкось. С чего? Ведь она хорошо сложена.

Мурин был поражен:

— Вы можете отличить по одному лишь виду платья, шитые на Кузнецком Мосту?

Он невольно уставился на туалет самой госпожи Коловратовой. Но ничего определенного о нем подумать не сумел. Коловратова отстранилась обиженно:

— А что, господин Мурин, я показалась вам простоватой?

— О нет, что вы… я совсем…

— Я все же урожденная графиня Сиверская.

Эту фамилию Мурин прекрасно знал.

— Сиверская? А Владимир Николаевич Сиверский…

— Мой брат.

— Вот так так. Но вы… Как?..

Но тут поверх ее плеча Мурин увидел, что на другой стороне улицы к паперти подошла Поленька в сопровождении немолодой женщины из простых. И забыл свой вопрос. Коловратова продолжала увлеченно:

— О, сударь. Отнюдь не всем хочется жить в Петербурге или в Москве.

— Вот как, — пробормотал Мурин, больше своим мыслям.

Госпожа Коловратова вскинулась вдохновенно:

— Конечно! Это же так хлопотно! Живя в столице, человек вынужден проделывать кучу неприятных и бессмысленных вещей, тратить на них умопомрачительные деньги и ради этого влезать в долги…

Тем временем Поленька и ее дуэнья подали милостыню и вошли в церковь. Но госпожа Коловратова все возмущалась:

— …платить сто рублей, чтобы слушать, как пищит какая-нибудь итальянка в то время, когда я предпочла бы лечь спать — причем это не стоило бы мне ни копейки. Покупать этих гадких скользких устриц, хотя я люблю пирожки с капустой. Зачем? Объясните мне, сударь, вы столичный житель.

Мурин был занят перемещениями Поленьки. Вот бы нагнать ее.

Коловратова перевела дух:

— Я люблю пирожки с капустой. Но это не значит, что я не понимаю, что такое элегантный туалет. Кстати, не устроить ли нам сегодня пироги? Вы на вечер уже ангажированы? Господин Мурин?

— А?

— Пироги! — звонко крикнула она ему в самое ухо.

Мурин захлопал глазами:

— Великолепно!

Она сразу успокоилась:

— Решено! Приходите.

Он обещал, поспешил с ней проститься. И быстрым шагом пошел к церкви.

Снял кивер и взял его в сгиб локтя. Из дверей на него дохнуло запахом воска и ладана. Мерцали в полумраке огоньки свечей.

Он увидел старуху, с которой вошла Поленька, и тихо отошел в сторону, чтобы не сразу себя обнаружить. Услышал самый конец ее разговора с попом в черной рясе:

— …Об упокоении рабы божьей Ирины. Пусть покоится с миром, голубка моя.

— Что ж дети-то усопшей госпожи Юхновой не закажут?

— Мне почем знать. Их спрашивать надо.

Она расплатилась, поп ответил «Благодарствуйте, Федора Семеновна», она отошла к образу. Зажгла и поставила свечу, перекрестилась.

Мурин тихо подошел. Он увидел, что старуха забыла молиться или молитва ее была коротка, она с тихим любопытством смотрела в окно.

— Не любили они маменьку?

Старуха отвела взгляд от окна.

— Дети, — уточнил он.

Она настороженно окинула его с ног до головы. Ответила веско:

— Она их не любила.

— Как же говорят, что материнская любовь — самая чистая и большая на свете?

— Не знаю, барин, что среди вас, мужчин, об этом говорят. А у нас всякое бывает. Бывает, что и придушит мать своего младенца.

— Ты с барыней твоей была в тот день, когда она преставилась?

— Была. А толку? Не уберегла.

— Что барыня делала перед тем, как в гости поехала?

— А тебе зачем?

Мурин выдержал твердый взгляд старухи.

— Пока не знаю. А там, может, и увижу.

— Что это ты высмотреть надеешься?

Мурин решил обойтись без обиняков:

— Отчего твоя барыня померла.

Старуха побледнела. Но не отвела глаз. «Видать, сама на сей счет что-то соображала».

— Ты, вижу, любила свою барыню.

Федора Семеновна заговорила не сразу.

— Она мне молочная сестра была. Матушка моя — ее кормилицей была. Так мы две и росли: я у левой титьки, а барыня — у правой. Я у ней единственная собственность была, когда она замуж за Юхнова выходила. Всегда при ней.

Она усмехнулась:

— Но ты-то ей — не сродственник. И не друг. Никто. Я про тебя все знаю. Ты сапог у них потерял. Вот ты кто.

— Верно. Но знаешь ты про меня далеко не все. Я не только сапог потерял. Еще я не люблю, когда люди раньше срока на тот свет отправляются.

Она тяжело задышала. В груди ее посвистывало. Мурин забеспокоился, не крутовато ли взял: «Как бы сама не окочурилась».

— Расскажи, как все было с самого утра.

Старуха сглотнула. Перевела глаза, точно ответ лежал где-то в сотне верст отсюда. Заговорила медленно:

— Как проснулась, подали ей умываться. Потом кофий.

— Морковный?

— Вот еще. Колониальный.

— И больше ничего?

— Она всегда с кофию утро начинала, я ей варила и приносила. А пока она пила, счетную книгу смотрела или писала в ней. Обыкновенное дело. Потом поехала смотреть, как в имении добро выкапывают.

— Как это?

— Как выкапывают? Лопатами.

— Что за добро?

— Которое от Бонапартия попрятали.

«Здорово. Новый поворот», — подумал Мурин.

— Много?

— Она, моя голубушка, вишь, не дура была. Еще как слух прошлой весной пошел, что Бонапартий на нас двунадесять языков поведет, так она с мужиками потолковала. Судили-рядили. И решили все схоронить. У ней с мужиками договор был такой. Они все ее добро хоронят и стерегут, а с того, что сберегут, себе потом десятую часть заберут.

— Щедро.

— Разумно.

— Что же, она не боялась, что они у ней попрячут только половину, другую — себе прикарманят, а потом с той половины еще и десятую часть слупят?

— Не больно. Шила в мешке не утаишь. Кто-нить да проболтался бы. А у голубушки моей расправа была короткая, мужики это знали. Зачем им это? Верный куш куда как лучше. Тем более такой хороший.