Мифы о Геракле и Гераклидах нельзя приписать финикийцам. Скорее наоборот: будучи типично греческим героем, Геракл заимствовал некоторые восточные черты (Potscher, 1979, 1051). Видимо, именно к восточному источнику восходит рассказ Диодора (IV, 17–18) о десятом подвиге Геракла. По словам Диодора, во время своего похода на Запад Геракл стоял во главе не только армии, но и флота. Параллельное же предание, довольно древнее и восходящее, по крайней мере, к Стесихору, делает его типично «сухопутным» героем: ведь даже чтобы переправиться через пролив в Испанию, герой должен был заимствовать золотой кубок у бога солнца Гелиоса (Чистякова, 1980, 41–43). Но в целом Геракл остается персонажем эллинской мифологии.
Естественно, что отрицать определенную эллинизацию финикийской традиции невозможно. В эпоху эллинизма, стремясь включить свою историю в общий исторический процесс, многие «варварские» историки создавали свой труды на греческом языке. Этим объясняется появление трудов Бероса и Манефона, а также создание Септуагинты (Шифман, 1987, 14). Евреи, несмотря на господствующую тенденцию отделиться от язычников, настаивали на своем родстве со спартанцами (I Мае. 12, 6–7, 21). Со своей стороны, и греки интересовались историями туземных народов и государств и использовали их традиции в своих построениях. В римскую эпоху Филон Библский использует труд финикийца Санхунйатона. Он стремился по мере возможности сблизить финикийские и греческие божества, хотя и и значительной степени трансформировал свои данные в эвгемеритском духе. Тирские хронисты Менандр и Дий не только сами носили греческие имена, но и писали свои хроники на греческом языке. Менандр даже отмечал прибытие в Финикию Менелая после падения Трои (Clem. Alex. Strom. 1, 140, 8).
Включение в общий исторический процесс, наиболее существенной частью которого была история Эллады и Рима, привело к принятию греческой историографической схемы, где важнейшей вехой являлась Троянская война. Поэтому неудивительно использование этой вехи и восточными писателями эпохи эллинизма.
На Западе эллинизация местных традиций произошла, по-видимому, еще раньше. В Карфагене эллинизация культуры имела место уже в начале IV в. до н. э (Циркин, 1987, 164–165, 228–236, 247). В этом же направлении могли действовать и гадитанские жрецы. Хотя в гадитанском храме и существовало определенное недоверие к иностранцам, все же полностью изолироваться от контактов с ними храм не мог. Это видно из слов Эвктемона (Av. Or. Mar. 358–363) о том, что иноземцы должны были покидать святилище как можно скорее. Уже говорилось, что еще большее неприятие иностранцев не помешало иудеям считать себя братьями спартанцев. Поэтому и связь событий своей истории с событиями истории эллинской, особенно таким важным как Троянская война, могла быть установлена западными финикийцами, и эту «привязку» античные авторы могли заимствовать у них. Еще важнее то, что даты, не связанные с этой войной, как сведения Псевдо-Аристотеля и Плиния, относятся фактически к тому же времени.
Таким образом, нет оснований сомневаться в историчности традиции, которая приписывает первый этап финикийской колонизации концу XII — началу XI в. до н. э. (ср.: Delcor, 1995, 340), но это не означает, что ей не предшествовал этап предколонизации. Уже говорилось о следах финикийского присутствия в Эгеиде и более далеких странах, относящихся к XIV–XII вв. до н. э. Интересен в этом отношении рассказ Диодора (V, 35, 4–5), который повествует о финикийских плаваниях в Испанию ради приобретения серебра, которое затем продавалось в Грецию, Азию и другие страны, что приносило огромные доходы. Этот автор под Азией явно подразумевает римскую провинцию Азии, т. е. западную часть Малой Азии. Диодор приводит анекдот, где говорится, что для погружения большего количества серебра финикийцы обрубили якоря своих кораблей и заменили их серебряными. Тот же анекдот рассказывает и Псевдо-Аристотель (de mir. ausc. 135). И только после этих плаваний, которые финикийцев весьма обогатили, они приступили к созданию колоний, это подтверждает существование предколонизации (Moscati, 1983, 1–7; Wagner, 1983, 9–14, 18–22). Правда, относится эта предколонизация ко времени, предшествующему основанию Гадеса и других колоний в последней четверти XII в. до н. э. Как уже говорилось, важнейшей причиной колониальной экспансии финикийцев на этом этапе являлось стремление «снять» демографическое напряжение. Однако это было использовано финикийцами, и прежде всего тирийцами, для приобретения значительных экономических выгод. Фукидид (VI, 2, 6), Диодор (V, 20, 1; 35, 3) и Псевдо-Аристотель (de mir. ausc. 135) подчеркивают торговый характер деятельности финикийцев. Важнейшей целью их торговли были драгоценные металлы. Недаром конечными пунктами путей колонизации являлись Фасос с его золотом и Южная Испания с ее серебром. Плиний (VII, 197) и Страбон (XIV, 5, 28) приписывают разработку или даже открытие Пангейских золотых рудников во Фракии тирийцу Кадму. Может быть, финикийцы перебрались и на фракийское побережье? В таком случае возникает вопрос: а не было ли хотя бы доли истины в старом утверждении Ф. К. Моверса о финикийцах во фракийской Абдере, одноименной с финикийской колонией в Испании (Movers, 1850, 284)? Если Лике был действительно основан между двумя неудачными попытками основать Гадес, то его задачей явно было заиметь плацдарм на пути к испанскому серебру. Вероятно, промежуточные пункты имели своей целью обеспечить эти пути. Но и сами они, по-видимому, играли определенную роль в торговле, поставляя в метрополию серебро и золото, хотя и в меньшей степени, чем Испания и Фасос, а также пурпурные раковины и хлеб (Meltzer, 1879, 86–89, 448–450; Huxly, 1972, 36–37). В обмен финикийцы продавали масло, различные безделушки и αθυρματα (Diod. V, 35), т. е., вероятно, разукрашенные ткани, амулеты, изделия из слоновой кости и тому подобные вещи (Parrot, Chehab, Moscati, 1975, р. 147; Blazquez, 1975, 44–45). Перед нами типичная колониальная торговля, какую вели много позже карфагеняне на берегах Африки (Her. IV, 196). Подобная торговля не требует сравнимого уровня социально-экономического развития партнеров и может сводиться к «немому обмену», что и делали карфагеняне.
В некоторых случаях финикийцы могли и сами эксплуатировать рудники. Так было на Фасосе. Геродот (VI, 47), упоминая об этом, использует слово κτισαντες (причастие от глагола κτιζω), которое он всегда употребляет, говоря об основании города или о первом поселении на данной территории (например, I, 16; II, 99; IV, 144). Поэтому и в данном случае можно считать, что для Геродота финикийцы были основателями фасосских рудников.
Финикийцы основывали и простые опорные пункты для ведения торговли или обеспечения ее безопасности. Важную роль играли храмы, некоторые из которых, как например, храм на Фасосе, сами могли выступать как организаторы производства. Но в это время создавались и настоящие колонии с постоянным населением. Фукидид (VI, 2, 6), говоря о поселении финикийцев на Сицилии и окружающих островках, использует глагол οικεω (в виде имперфекта ωκουν), что свидетельствует о создании не временных портов торговли, а о колониях с постоянным населением. В еще большей степени эта связь видна в случае с Гадесом и Утикой. Последняя, как уже говорилось, была выведена ради уменьшения количества населения и высылки молодежи. Эта мера была бы бессмысленной, если бы речь шла о временной фактории, жители которой должны были вернуться на родину. Гадес в условиях враждебного окружения, о чем, как говорилось выше, свидетельствуют предыдущие неудачные попытки обосноваться на испанском берегу, мог существовать только как прочный пункт с постоянным населением.
Итак, выделяется четко обозначенный во времени и пространстве первый этап финикийской колонизации. Отсутствие в настоящее время археологических раскопок не может быть доказательством его несуществования. Во-первых, корпус археологических источников — «открытый», и вполне возможны новые находки. Еще сравнительно недавно начало финикийской колонизации в Испании относили к VI в. до н. э., а сейчас на основании именно археологических исследований можно с уверенностью говорить, по крайней мере, о VIII в. (Martin Ruis, 1995, 17–23) — Во-вторых, сам характер финикийского экспорта был в то время таков, что оставлял довольно мало археологических следов.
