«В ту пору дети, посланные за вином или горчицей, распевали:

Ну и кашляет ваша утроба, кума! Ну и кашляет же она!

«Действительно, случилось так, что по неисповедимой воле Божьей дурной и зараженный воздух низвергся на мир сей и лишил способности пить, есть и спать более ста тысяч жителей Парижа. Дважды или трижды в день у больного поднимался сильный жар, особенно всякий раз после еды; любая пища казалась ему горькой, отвратительной и зловонной; где бы он ни находился, его била дрожь; наконец, и это было самое худшее, силы совершенно оставляли тело больного. Болезнь эта безо всякого перерыва длилась три недели и более и по-настоящему охватила город к началу марта: прозвали ее «щёлк» или «затрещина». И те, кто ею не страдал или уже выздоровел, насмехались над больными. «И у тебя тоже? — говорили они. — Ей-Богу, ведь это ты распевал: Ну и кашляет ваша утроба, кума!» Ибо помимо всего того, о чем я говорил, болезнь сия вызывала столь сильный кашель, столь жестокий насморк и такую сиплость голоса, что в Париже перестали петь великую мессу, а у некоторых от кашля лопнули детородные органы и увечье это осталось у них на всю жизнь. Беременные женщины, которым не пришло еще время родить, разрешались от бремени до срока и без чьей-либо помощи, от одного лишь этого ужасного кашля, что нередко вызывало смерть и матери, и ребенка. Когда приближалось выздоровление, у больных выходило много крови изо рта, носа и низа живота, это вызывало сильное изумление, но никто от этого не умирал. Выздоровление, однако, было трудным, ибо после полного выздоровления проходило добрых шесть недель, прежде чем возвращался аппетит; и ни один врач не мог сказать, что это была за болезнь.»

Вскоре сильно разгоряченная толпа принялась обыскивать все парижские трактиры в поисках арманьяков; и всех, кого находили, тотчас отводили к вооруженным людям и безжалостно убивали секирами или другим оружием. И в этот день все, у кого было какое-либо оружие, били арманьяков до тех пор, пока они не падали замертво. Женщины, дети и простой люд — те, кто был неспособен на большее, преследовали их, выкрикивая проклятия: «Подлые предатели! Вы заслужили гораздо худшего! Вот вам еще! Дай Бог, чтобы всем вам так досталось!» Не было в тот день ни одной улицы, где бы кого-то из них не убивали, а затем в мгновение ока на арманьяках ничего не оставалось, кроме штанов. Тела их сваливали как свиные туши прямо в грязь (коей было предостаточно, так как всю эту неделю ежедневно шли обильные дожди). В тот день было убито таким образом на улицах 522 человека, не считая тех, кого убили в их собственных домах. А той ночью шел такой сильный дождь, что от трупов не было дурного запаха; их раны были так чисто омыты дождем, что наутро на улицах была видна лишь спекшаяся кровь, но не было никаких нечистот. Среди именитых арманьяков, захваченных в эти дни, были Бернар д'Арманьяк, коннетабль Франции, свирепый как Нерон, канцлер Франции Анри де Марль, Жан Годе, командовавший артиллерией, худший из всех, тот, что отвечал работникам, требовавшим у него свое жалование: «Разве нет у каждого из вас по 5 денье, чтобы купить веревку и повеситься? Клянусь Св. Клавдием, бестии, это пошло бы вам на пользу!» И ничего больше из него вытянуть они никак не могли; так этот Годе скопил больше сокровищ, чем сам король. Были среди них также мэтр Робер де Тюийер, мэтр Удар Байе; аббат из Сен-Дени во Франции, невиданный ханжа; Ремонне ду ла Гер, предводитель самых отъявленных разбойников, каких только можно вообразить, хуже любых сарацинов; мэтр Пьер де ль 'Эскла; мэтр Пьер ле Геат, раскольник и еретик, проповедовавший на Гревской площади и достойный сожжения на костре; епископ Клермонский, яростнее всех противившийся миру, и многие другие. И столько их было во Дворце, в Большом и Малом Шатле, в монастырях Сен-Мартен, Сене-Антуан и Тиронском, а также в бывшем монастыре тамплиеров, что вскоре их негде стало размещать. Между тем Арманьяки по-прежнему стояли у Сент-Антуанских ворот, поэтому каждую ночь раздавались оклики караульных и горели большие костры; до полуночи, в полночь и после полуночи трубили в трубу; все это, однако, нравилось людям, и они охотно этим занимались. В четверг 9 июня в приходе церкви Св. Евстафия народ образовал братство Св. Андрея; каждый член его носил шляпу, украшенную красными розами, и столько парижан вступило в братство, что, по утверждению его старейшин, им пришлось заказать более шестидесяти дюжин таких шляп, и все равно к полудню их уже не хватало. Церковь Св. Евстафия была набита людьми, и разносилось по ней такое благоухание, что казалось, будто ее омыли розовой водой. На той же неделе жители Руана попросили помощи у парижан, которые направили им 300 бойцов, вооруженных копьями, и 300 лучников для борьбы с англичанами.»

«В понедельник 22 августа были осуждены и казнены прямо на улицах несколько женщин, на коих из всей одежды была лишь рубаха. В деле этом более всех усердствовал палач; однако вместе с другими он предал смерти одну беременную женщину, за которой не было никакой вины; за это он был арестован, заключен вместе с двумя своими сообщниками в Шатле, а через три дня все трое были казнены. Перед смертью он показал своему преемнику, как нужно отрубать голову; его развязали, и он сам установил резак напротив своего горла и лица, достал свой топор и нож, как если бы он собирался обезглавить кого-нибудь другого, и все собравшиеся этому сильно изумились; затем он громким голосом испросил прощения у Бога, и его преемник отсек ему голову. В конце августа ночью и днем стояла такая жара, что никто не мог спать; кроме того, разразилась эпидемия, особенно не щадившая детей и молодых людей, от которой многие умерли.»

«Меньше чем через неделю зерно и мука подорожали настолько, что парижский сетье пшеницы стоил на Центральном рынке 30 франков в ходившей тогда монете, а хорошая мука 32 франка; булку хлеба нельзя было купить и за 24 парижских денье, а самый тяжелый хлеб едва весил 20 унций. Это было очень тяжелое время для бедного люда и небогатых священников, получавших всего два парижских су за мессу. Вместо хлеба бедняки ели одну капусту да репу без хлеба и соли. Перед Рождеством хлеб ценой в 20 денье стоил уже 40, да к тому же купить его можно было лишь придя к булочнику до рассвета, а еще требовалось налить по стаканчику подмастерьям. Вино стоило не меньше 12 денье за пинту, однако те, кому оно досталось по этой цене, не жаловались, ибо после восьми часов у дверей булочных образовывалась такая давка, что тот, кто этих толп не видел, ни за что бы и не поверил. Когда же за отсутствием денег или оттого, что людское скопление было чересчур велико, эти бедолаги, пришедшие сюда, чтобы добыть хлеба для своих мужей, работавших в поле, или для кричащих дома от голода детей, должны были уйти ни с чем, нужно было слышать их жалобы и причитания, а вопли малых детей, кричавших: «Умираю от голода! Помогите!»...

В Париже, на куче навоза, вы могли бы увидеть два-три десятка детей, мальчиков и девочек, умирающих от голода и холода; и нет такого зачерствевшего сердца, которое, услышав их зов: «Помогите! Умираю от голода!», не всколыхнулось бы и не прониклось бы к ним жалостью. Однако бедные отцы семейств не могли ничем им помочь, не имея ни хлеба, ни зерна, ни дров, ни угля. Бедный люд был настолько изможден участием в дозорах днем и ночью, что никто и не помышлял помогать друг другу. Екатерина Французская, которую взял в жены английский король, уехала в Англию, оставив короля, отца своего, с великой печалью. Король Англии оставил герцога Кларенса и еще двух графов начальствовать в Париже, но они мало чего сделали для горожан. Цена одного сетье пшеницы достигла тогда 32 франков и более, а ржи - 27-28 франков, хлеб весом в 16 унций стоил 40 денье. Беднякам же не доставалось ни гороха, ни бобов, если только кто-нибудь им их не подаст. Пинта среднего столового вина стоила по крайней мере 16 денье. Не так давно за 2 денье можно было купить такого же или даже лучше.»